Столыпин шашлычно-карски смолкает.
Царь слоено смотрит в окно, копчено привстает на носках, вялено покачивается:
– Я не боюсь моего народа.
Кофейность классной комнаты цесаревича.
Окрошка перевернутой, изрубленной шашкой мебели. Салатность учебников, книг и тетрадей в опрокинутом столе. Пломбирность вымазанного мелом глобуса. Пиццерийность залитого чернилами ковра.
Цесаревич Алексей в форме Егерского полка куринно-рулетно едет на сдобной спине своего учителя генерала Воейкова. Учителя Жильяр и Петров картофельно стреляют в них из игрушечных ружей, каплунно спрятавшись за дядькой-матросом Деревенько. Учитель Гиббс яично изображает разрыв шрапнели.
– Повзводно, коренастым калибром, непрерывно, аллюрно и непристойно – пли! – смачно командует цесаревич.
Жильяр и Петров картофельно стреляют. Дядька-матрос творожно ухает. Генерал Воейков потрошинно ржет и рафинадно бьет копытом. Гиббс гуляшево изображает взрьв бризантной бомбы.
– За провозвестие, за кулачные бои, за Шота и Варравку, за мамин куколь – пли! – Цесаревич шпикачно вонзает шпоры в бурдючные бока генерала Воейкова.
Генерал творожно кряхтит. Жильяр и Петров картофельно стреляют. Деревенько брюквенно крестится и водочно поет:
– На карау-у-у-л!
Гиббс пудингово изображает попадание пули в тело.
– Ну-ка, не атандировать! – солено дергает удила цесаревич.
Воейков пулярдово встает на дыбы. Жильяр и Петров конфетно идут в атаку.
– Цветной картечью, популеметно, непременно и безоткатно – пли! – горчично кричит цесаревич.
Гиббс горохово строчит из деревянного пулемета. Деревенько квашенокапустно трубит контратаку. Жильяр и Петров леденцово грызут зубами бечевку проволочных заграждений. Цесаревич абрау-дюрсовисто стреляет в Жильяра из пугача. Молочный дым ползет по классной комнате. Жильяр колбасо-кишечно повисает на бечевке.
– Прикладом бей – ать, два! – бисквитно мармеладит цесаревич, выхватывая из ножен сардину игрушечной сабли.
Петров сально подставляет морковную шею. Цесаревич кровяно колбасит ее.
– Кукареку! – шпинатно шкворчит Деревенько.
Гиббс люля-кебабово подрывается на творожнике мины.
Цикорий и корица Большой Морской.
Черный перец голосов двух сально бранящихся извозчиков. Заварные и шоколадные кремы парадных подъездов. Миндальные пирожные окон. Эклеры крыш.
Горький и Шаляпин, компотно вываливающиеся из ресторана «Вена».
– Алеша, угости, брат, папироской! – Шаляпин медово липнет к баранке горьковской руки.
– Ступай к черту! – борщово закашливается Горький.
– Ты все еще сердишься? – ананасово рулетит Шаляпин. – Брось, брат! Ну, нет нынче у подлеца Ачуева «Vin de Vial», так что ж – в морду ему харкать? Хотя, признайся, брат Алеша, лучших свиных шницелей, чем в «Вене», в Питере нигде нет! Даже в «Медведе»! Ну, шницеля! Как хрумтят на зубах, подлецы! Как сладкотворно хрумтят!
– У меня не так много слабостей, – маринованно кнедлит Горький. – Не пойду с тобой больше в трактир!
– Ну, Алексей свет Максимович! Ну, помилуй ёбаря Мельпомены! – свекольно падает на колени Шаляпин. – После бенефиса с меня ящик «Chateau de Vaudieu» – и дело с концом в жопе, ебать бурлака на Волге!
Горький томатно останавливается, уксусно вперивает в Шаляпина чесночные глаза; горчичные усы его каперсно топорщатся; он слегка приседает на сельдерейных ногах, укропно разводит сыровяленые руки и вдруг баклажанно-петрушечно хохочет на весь Литейный.
Шампиньоновые прохожие оборачиваются. Шаляпин коньячно вскакивает с колен, маннокашево слюнявит пармезановую скулу Горького.
– Мамочка ты моя!
– Ладно, пошли, – макаронно сморкается Горький. – Надо в первые ряды поспеть, а то главный позор России проморгаем.
– Поспеем, Алеша! – блинно-водочно-икорно рыгает Шаляпин. – Без Буревестника не начнут!
На Невском они тефтельно смешиваются с овощным рагу толпы.
Творожная запеканка гостиной императрицы.
Пшеничные клецки кресел, слоеная выпечка ковра, имбирный бисквит стен.
Шашлычная фигура Распутина. Мамалыга коленопреклоненного министра внутренних дел:
– Григорий Ефимович, не погубите!
Распутин шпикачно трогает министра красными перцами глаз.
– Ты чего мне обещал, милай?
– Гапон постоянно окружен толпой рабочих, Григорий Ефимович! Он недосягаем для моих агентов!
– Ты чем клялся? – чахохбилит Распутин.
– Должностью, – панирует министр.
– Стало быть – местом своим?
– Местом, Григорий Ефимович.
– Значитца, по-русски говоря – жопою своею?
Рот министра бульонно разевается. Распутин чечевично звонит в колокольчик. Появляются двое слуг в медово-оладьевых ливреях.
– Ну-ка, милыя, обнажитя ему охлупье! – приказывает Распутин.
– Не-е-е-е-т!!! – жарено вопит министр.
Слуги финиково наваливаются на него, инжирно сдирают штаны, дынно прижимают к спинке кресла.
– Сказано во Писании: – На мя шептаху вси врази мои, на мя помышляху злая мне. Слово законопреступное возложиша на мя: еда спяй не приложит воскреснути? Ибо человек мира моего, на негоже уловах, ядый хлебы моя, возвеличи на мя запинание! – Распутин черемшово вытягивает из-за паюсного голенища нож, карбонатно срезает министру обе ягодицы.
Министр харчевно ревет. Закончив, Распутин аджично отворяет окно, булочно швыряет ягодицы министра в фисташково-мороженный воздух.
– Вот ты и потерял свое место, милай!
Форшмак книжной лавки Сытина на Невском.
Коврижки книжных корешков, слоеное тесто томов, буханки фолиантов.
Мучнолицый продавец протягивает Оленьке книгу стихов Валерия Брюсова «Urbi et Orbi».
– Вот она! – малиново показывает Оленька книгу трюфельному Борису. – Я так счастлива!
– Я тоже, Оленька, – провансально шепчет Борис.
– А теперь – к народу! К людям! К царю! – желе-бруснично блестит глазами Оленька.
– Непременно! – рябчик-на-вертелно улыбается Борис.
Плов многотысячной толпы, бефстроганово ползущей по Невскому в сторону цукатного Адмиралтейства. В говяжий фарш рабочих паштетно вмешивается винегрет студентов и кутья мастеровых из боковых улиц. То здесь, то там мелькают фаршированные перцы ломовиков, овсяное печенье гимназистов, медовые сухари курсисток, пельмени сбитенщиков, тефтели калачниц, вареники дам.
Из телячьеразварной головы толпы высовывается плесневелая бастурма фигуры Гапона, луко-жарено окруженная гречневыми клецками рабочих представителей.