– Неумолимо приступим, братья и сестры! Бесповоротно! По-православному! – раздается чесночно-гвоздично-маринованный голос Гапона и сразу же тонет в картофельно-печеном реве толпы:
– Веди правильно, отец!
– Не можем более!
– Только без крови, товарищи!
– Все попрем, всем миром!
– Городовых-то не видать что-то!
– К Сампсониевскому надо было!
– Братцы, пропустите баб!
– За руки сцепимся, товарищи!
Толпа шкварочно-рисово-котлетно подтягивается к Троицкой площади.
Заварная изюмно-имбирно-кексовость Георгиевского зала Зимнего дворца.
Великие княжны Мария, Ольга, Татьяна и Анастасия молочно-миндально играют в жмурки. Фрейлина императрицы Анна Вырубова прянично водит.
– Дети! Attention! Le loup est venu! – бананово скользит она по пастиле мраморного пола с уксусно завязанными глазами.
– Волк, съешь меня! – гоголь-моголево выкрикивает Анастасия.
– Молчи, Настя! – яростно шепчет Ольга.
Вырубова тресково-панировочно рычит, подняв руки в перчатках из волчьих лап. Чесночные дольки когтей блестят в пикантном воздухе зала.
– J'ai faim! J'ai faim! – почки-в-мадерно рычит Вырубова.
Княжны расходятся от нее сахарно-пудровым веером. Вырубова томатно-крабово движется по залу. Севрюжно-икорный голос ее сотейно звенит в яблочном пудинге воздуха.
– Сюда! – арбузно пыхтит Мария.
– Сюда! – клюквенно пищит Ольга.
– Сюда! – пломбирно хнычет Татьяна.
– Сюда! – кисельно канючит Анастасия.
Вырубова жирно-творожно прыгает, форшмаково хватает пряный воздух волчьими лапами.
– Ры-ыыы! Ры-ыыы! Ры-ры-ры!
Великие княжны персико-консервированно окружают фрейлину, подслащенно достают из-под юбок вяленые бананы плеток.
– Нам не страшен серый волк!
Плётки рассыпчато гуляшат фрейлину. Она пампушково-сметанно-борщово кричит, лаврово-розмаринно отмахиваясь.
В зал, равиольно подпрыгивая, вбегает цесаревич Алексей.
– Сестрицы! К нам народ пришел!
Маслинная мускатность обеденного зала дворца.
Ромовые бабы слуг с подносами закусок. Николай II с императрицей Александрой Федоровной в конфетном окружении: адмирал Дубасов, генерал Куропаткин, князь Трубецкой, граф Бобринский, премьер-министр Столыпин.
Миндально-ананасовые шарики вбежавших великих княжон. Шоколадное паве подпрыгивающего цесаревича.
Все шпинатно смотрят в окна на гречневую кашу приближающейся толпы.
– Городовых убрали? – бульонно спрашивает царь.
– Так точно, Ваше Величество, – свинно-котлетно кивает Куропаткин.
– Ваше Величество, – сало-топлено колбасит Столыпин, – крамольные «Известия Совета» пишут черным по белому: «Русский пролетариат не желает нагайки, завернутой в пергамент конституции».
– Это не новость. – Николай чесночно-лимонно-уксусно выпивает стопку смирновской водки, тминно-гвоздично-луковично закусывает маринованной миногой, жиро-бараньево берет с подноса бинокль и маргаринно разглядывает толпу.
– «Echo de Paris», Ваше Величество, выражает надежду, что с установлением конституционного строя в России прекратятся убийства и другие насильственные деяния, – с рыбно-пудинговым полупоклоном мандаринит князь Трубецкой.
– Ваше Величество, «Капитал» становится настольной книгой студенчества, – анчоусно-шпинатно-яично шницелит граф Бобринский.
– Nicolas, вчера во сне я видела медведя с содранной кожей, – ягодно пригубливает «Calon-Segur» императрица.
– А мне матрос Деревенько донес, что в Колпино живет младенец-пророк, – рокфорно ковыряет в носу цесаревич. – И будто он попою своей разговаривает.
– России не нужны ни нагайки, ни конституции, ни «Капитал», ни медведи с содранной кожей, ни младенцы-пророки. – Николай мучнисто-пресно расстается с ванильным перламутром бинокля, делает мясорубочный жест пломбирному адъютанту.
Адъютант смальцево-солено-перечно выходит.
Каша толпы заполняет Троицкую площадь.
– Папочка, а что они хочут? – пастилно спрашивает Анастасия.
– Надо говорить – хотят, – креветочно поправляет ее Ольга.
– Они хотят сладкого, Настенька, – желточно гладит ее по куличу головы Николай.
Пшенно-перлово-рисово-мозгово-ливерно-яично-луковая няня под окнами Зимнего дворца.
Топленое масло январского солнца.
Пережаренный голос Гапона:
– На колени!
Толпа жиро-прогоркло опускается на подовые лепешки брусчатки.
– Обнажим хребты, братья и сестры! – шпигует Гапон.
Толпа тушено ворочается, расстегивая свою мясо-фаршированную капустность. Фабричные мусолят сало рубах, студенты рвут ветчину кителей, курсистки теребят вязигу коротеньких шубок, дамы орехово трещат скорлупой корсетов.
– Да помогите же мне! – масляно шипит, извиваясь жареным угрем, Оленька.
Рогаликовые пальцы Бориса расстегивают сзади цикорий ее платья. Оленька сливочно-карамельно вскипает и обнажает заварной клин ванильной спины:
– Экий вы… увалень!
Морковно-терто краснея, Борис шинкует ногтями редьку ворота своей манишки:
– Не сердитесь, милая Оленька. Просто… я очень…
– Ты чего распихался-то? – каравайно толкает его мясо-молочная баба с заветренной говядиной лица.
Борис горячекопчено валится на торт Оленькиной спины.
– Обнажимся! Обнажимся, братья и сестры! – соляночно булькает Гапон. – Нам перед царем скрывать неча!
Горький перечно-пикульно рвет крючки на горячем расстегае шаляпинской шубы:
– Раздевайся, барин-боярин, мать твою об колено!
Шаляпин жарено-поросенково противится:
– Ну, Алеш… право… не все же делать как народ? Мы же гении…
– Скидавай меха, захребетник! – ливерно рычит Горький.
Шаляпин лангустово вылезает из мякоти шубы. Горький, лимонно-цедрово разорвав рубаху на своей свежемороженой груди, тычет вобло-вяленым пальцем в переваренную лапшу спинообнаженной толпы:
– Гляди, на чьей спине мы пишем и поем!
Шаляпин петрушечно-укропно вглядывается. Непропеченный калач его лица молочно морщится. Водочно-зверобойно-померанцевые слезы текут из пьяновишенных глаз певца.
Белые шоколадины дверей растворяются, в обеденный зал жаренокефально вбегает адъютант. За ним двое студенистых поручиков лейб-гвардии Гренадерского полка кофейно вкатывают пулемет. Восемнадцать крутояйцевых солдат вносят деревянные ящики с одинаковыми печатными пряниками надписей: