Перхуша рубил в темноте.
— Г-господ-ди, об-борони и вывед-ди... — трясся доктор, стоная, как от боли.
— Ну вот... — послышалось бормотание Перхуши, и рубка кончилась.
Покуда доктор дремал, Перхуша нашел в ельнике елочку с кривым стволом, срубил ее, очистил от лап, приволок к самокату и вытесал из нее некое подобие полоза. Он был неказист, даже нелеп, но вполне годился, чтобы доехать до Долгого. Нужно было приколотить его к сломанному полозу. И даже было чем: починяя полоз на мельничном дворе, Перхуша прихватил три гвоздя.
«Надо было б хоть четыре», — думал он.
Но тут же вслух успокоил себя:
— И три сойдут.
Заметив, что доктор завозился и что-то бормочет, Перхуша подошел к нему:
— Барин, подсобите мне.
— Г-господи... господ-ди... — трясся доктор.
— Холодно? — понял Перхуша.
Ему-то после работы холодно не было.
— Раз-зведи к-костер... — проклацал доктор.
— Костер? — почесал под шапкой Перхуша и глянул на скрывшуюся луну. — «А и то верно... не видать ни черта... и по гвоздю не попаду...»
— Раз-звед-ди...раз-звед-ди... — трясся доктор, как в лихорадке.
— Щас сделаем.
Прихватив топор, Перхуша пошел в ельник искать сухую елку. Искать пришлось долго: луна, как назло, не появлялась, искать пришлось чуть не на ощупь. Сухая елка оказалась больше других, ее твердый высохший ствол плохо впускал в себя лезвие топора. Рубил Перхуша долго. Завалив, потащил елку к самокату, но застрял между двумя другими елками, возился, обрубая в темноте мешающие лапы, чуть было не саданул себе по ноге.
Запыхавшийся, приволок елку к самокату.
Доктор все так же сидел на своем месте, скорчившись с руками в карманах.
«Ишь, зазяб дохтур совсем...» — подумал Перхуша и, переведя дух, стал срубать с елки лапник.
Нарубивши довольно, он набрал пучок совсем тонких веточек, преломил его пополам, достал зажигалку, поднес голубую газовую струю. Огонь быстро побежал по сухостою. Перхуша копнул валенком снег, сунул в лунку запалину, навалил сверху лапника.
Вскоре костер запылал.
— Дохтур, иди погрейсь! — крикнул Перхуша доктору.
Тот разлепил смежающиеся веки: в пенсне заплясали языки пламени. Он стал мучительно приподниматься. Надо было двигать окоченевшее, продрогшее тело к огню. Тело дрожало, отсиженная нога не слушалась. Доктор двигался, как только что воскресший из мертвых зомби. Подойдя к костру, он, как пьяный пожарник, сразу полез в огонь.
— Да куда ж ты, сгоришь! — отпихнул его Перхуша.
Сев на снег, доктор подполз к огню, всунул в него руки в перчатках.
— Ну, гори, коли хочешь, — пробормотал Перхуша, ломая лапник.
Вскоре доктор вскрикнул, вытащил руки из огня: перчатки его задымились.
— Ты б распахнулся, барин, чтоб тепло к нутру пошло, — посоветовал Перхуша.
Жмурясь от дыма, трясущимися руками доктор расстегнул пихор.
— Вот и ладно, — устало улыбнулся Перхуша.
Лицо его осунулось, но птичья улыбка не угасла.
Грелись, пока не сожгли всю елку. Доктор пришел в себя, перестав дрожать. Но ему было попрежнему страшно.
«Почему я боюсь? — думал он, глядя на россыпь мелких оранжевых угольков от лапника. — Темно. Холодно. Ну и что? Долгое рядом... Он ведь не боится. И я не должен...»
— Барин, подсобите мне с полозом, — попросил Перхуша, беря топор из подтаявшего от огня снега.
— Как? — не понял доктор.
— Срубил я носок. Вы подержите, а я приколочу. Три гвоздика есть.
Доктор молча встал, застегнулся. Перхуша запалил последнюю еловую лапу, воткнул ее в снег рядом с головой великана. Огонь заблистал в его заиндевевших глазах, и доктор различил, что у мертвеца глаза зеленые.
— Пока горит, живо! — скомандовал Перхуша, падая на колени и подсовывая носок под сломанный полоз.
Доктор тоже повалился на колени, вцепился в деревяшки, удерживая их вместе. Перхуша выхватил из кармана три драгоценных гвоздя, два зажал зубами, третий приставил и обухом топора вколотил с трех ударов. Приставил второй и так же ловко вколотил, ударил в четвертый раз, но топор сорвался и больно стукнул его по левой руке.
— Засади тя! — выдохнул он и выпустил третий гвоздь из зубов.
Ветка погасла, рассыпавшись янтарной золой.
— Ах ты... — Тряся своей большой кистью, Перхуша кинул топор, зашарил в снегу. — Куда ж ты...
Доктор тоже стал шарить по снегу. Но гвоздя они не нашли.
— Посветить надо! — приказал доктор.
— Щас... — Перхуша на ощупь насобирал оставшихся веточек, поджег.
Но кратковременный огонь не помог: гвоздь словно растворился в снегу.
— Вот безладица-то... — с обидой ползал по снегу Перхуша.
— Как же так... чего ж ты... — бормотал доктор, шаря в снегу руками.
— Дурак, потому и упустил, — оправдывался Перхуша.
Они поискали еще при слабом голубоватом свете двух зажигалок, но гвоздя так и не нашли.
— Вот наказание-то... — Весь в снегу, Перхуша вертелся вокруг полоза.
Он был сильно огорчен потерей гвоздя. И стал жалеть, что взял в дорогу всего три, по глупости и робости постеснявшись взять тогда из железной банки хотя бы четыре гвоздя.
— Дурак я, дурак.
Высморкавшись, он загнул топором эти два гвоздя, вылезшие снизу из свежетесанной деревяшки, потрогал:
— На двух гвоздях доедем ли?
— Перетянуть бинтом. — Наклонившись, доктор в упор смотрел на починенный полоз.
— Можно, — равнодушно кивнул Перхуша, встал, открыл капор.
Лошади слабо подали голос. Перхуша почувствовал, что они озябли.
— А ну, а ну, разговаривай... — Скинув рукавицы, он стал их тормошить и гладить.
Слабенькое ржание потекло из капора вместе с лошадиным паром. Нагретый лошадиным теплом, капор был единственным теплым местом. И доктору стало завидно и обидно, что люди мерзнут, а лошади способны согреть себя сами. Он нашел остатки бинта, и они перетянули злополучный полоз. Едва доктор закончил и завязал свой традиционный узел, как по его спине что-то зашуршало. Он поднял голову: снег пошел.
— Черт возьми! — поглядел он на небо.
Небо полностью затянуло тучами. И не было больше ни яркой луны, ни искристой звездной россыпи. Снег повалил отвесно, без ветра, повалил так густо, что вокруг все пропало в нем. Словно в насмешку над путниками, словно мстя за час-другой просвета и покоя, снег валил, валил и валил.