Доктор поднял руку с малахаем, махнул им, пытаясь достать белеющий вверху фаллос. Но не достал. Орясина нависала над доктором, угрожающе целясь в темноту. Снег кружился и падал на фаллос и на непокрытую голову Гарина. Доктор понял, что великан воткнул в пузо снеговика ствол дерева и облепил его снегом. Получился возбужденный мужской детородный орган. От метели и снегопада он стал еще толще.
Гарин попятился назад, рассматривая снежного великана. Тот стоял с неколебимой готовностью проткнуть своим фаллосом окружающий мир. Доктор встретился взглядом с глазами-булыжниками. Снеговик посмотрел на Гарина. Волосы зашевелились на голове у доктора. Ужас охватил его.
Он вскрикнул и кинулся прочь.
Бежал, спотыкался, падал, поднимался и, стоная от ужаса, бежал и бежал снова.
Наконец, налетев на что-то грудью, ударился, опрокинулся в снег навзничь. Удар был сильным, у доктора перехватило дыхание, разноцветные сполохи поплыли перед глазами. Он застонал от боли. Постепенно пришел в себя. Ему стало холодно, он посмотрел и увидел свою правую руку, сжимающую малахай. Сел, нахлобучил малахай на голову.
Озноб охватил его. Дрожа и держась за ушибленную грудь, он встал. Перед ним из снега, словно верстовой столб, торчал обломок старой березы. Доктор схватился за него, словно боясь провалиться в снег. Прижался грудью к березе, замер, тяжело дыша. Береза была старой, кора топорщилась в темноте. Держась за березу, доктор дышал в нее и сам вдыхал ее запах. От промерзшей березы пахло баней.
— Белая... целлюлоза... — пробормотал он в бересту.
И понял, что замерзает.
— Двигаться, двигаться... — Он оттолкнулся от березы и пошел сквозь падающий снег.
Он шел, не разбирая пути, шел по глубокому снегу, оступался, падал, снова вставал, шел, шел и шел. Впереди, с боков, позади него было все то же — тьма ночная, падающий снег. Доктор шел.
Вскоре он стал передвигаться медленней, с трудом выбирался из ям, шатаясь и теряя равновесие. Снег не отпускал, хватал за окоченевшие, непослушные ноги. Доктор двигался все медленней. Он сунул замерзающие в мокрых перчатках руки в глубокие карманы и шел, согнувшись.
Колени его подгибались. Он шел, еле-еле волоча ноги.
И уже когда готов был упасть и навсегда остаться в этом вязком, бесконечном снегу, что-то остановило его. Разлепив смерзающиеся веки, доктор различил перед собой в темноте расписанную розами, изрубленную по краям спинку самоката. Не веря своим глазам, он ощупал ее. Постояв, держась за спинку, перевел дыхание. Заглянул за спинку: сиденье было пусто. В самокате никого не было.
Волосы снова зашевелились под малахаем у доктора. Он понял, что Перхуша ушел, бросил самокат, бросил доктора, навсегда бросил, и что доктор теперь совсем один, навсегда один в этой зиме, в этом поле, в этом снегу. А это — смерть.
— Смерть... — просипел доктор и хотел заплакать от жалости к себе.
Но не было ни слез, ни сил на рыдания. Он рухнул на колени перед самокатом.
Ему послышалось, что где-то неподалеку заржала маленькая лошадь. Но он не поверил.
Замерзшие губы его тряслись, выпуская изо рта что-то вроде всхлипов.
И снова заржала лошадь. Где-то совсем недалеко. Он оглянулся. Кругом было темное, смертельное, беспощадное пространство. И снова заржала и всхрапнула лошадь. Он вспомнил голос: это ржал тот самый озорной чалый жеребец. И ржал он в самокате. Доктор тупо уставился на самокат.
И вдруг заметил, что рогожа, всегда покрывавшая капор, сильно топорщится. Думая, что это снег, нападавший сугробом сверху, доктор тронул рогожу. Она зашевелилась. Он приоткрыл ее.
Из темного капора пахнуло лошадиным теплом, в нем заворочались, всхрапнули, заржали. И голос Перхуши произнес:
— Дохтур!
Доктор ошалело смотрел в капор. Протянул руку, тронул. В капоре, свернувшись калачиком, обложившись лошадями, лежал Перхуша.
— Ты... как это... — просипел доктор.
— Полезайте сюда, — заворочался, теснясь Перхуша. — Тут тепло. До утра недолго осталося. Переждем.
Доктору страшно захотелось в это темное тепло, сладко пахнущее лошадьми. Торопливо и неловко он полез в капор. Перхуша стал прибирать к себе лошадей, освобождая место для доктора. Доктор с трудом втиснулся, сразу уперевшись своим ледяным подбородком в согревшийся лоб Перхуши, придавливая ногами и руками лошадок. Они беспокойно ржали, Перхуша помогал им выбираться из-под Гарина:
— Не бойсь, не бойсь...
От втискивания большого тела доктора капор затрещал. Лежавший на правом боку Перхуша теснился как мог, пропустив мокрые докторские колени у себя между ног, выпихивая беспокойно ржущих лошадок на себя сверху и на доктора, лежащего на левом боку. Доктор, ворочаясь, как медведь в берлоге, не думал ни о лошадях, ни о Перхуше, страшно желая лишь одного — спрятаться от проклятого холода, согреться.
Кое-как они улеглись. Лошади легли на них сверху, набились между ног, а некоторых Перхуша умудрился прижать к своей шее. С трудом освободив левую руку, он задернул сверху рогожу.
В капоре стало совершенно темно.
— Ну вот и ладно... — пробормотал Перхуша в тяжко дышащую, пахнущую потом и одеколоном грудь доктора.
Гарин лежал в неудобной позе, малахай наполз ему на глаза, но он совсем не хотел его поправлять: сил осталось только на дыхание. На малахае шевелились четыре лошади. Три других угнездились на Перхушиной шапке.
— А я уж тово, думал, вы ни за что не воротитесь, — проговорил Перхуша в грудь доктора.
Тот по-прежнему тяжело дышал. Потом вдруг сильно заворочался, нажал коленями на Перхушу. За Перхушиной спиной раздался треск: капор лопнул.
— Эх-ма... — Перхуша спиной почувствовал трещину.
Доктор перестал ворочаться.
— Не нашел я пути, — просипел он севшим голосом.
— Ясное дело. Завалило.
— Завалило.
— И не видать ничего.
— Не видать...
Помолчали. Лошади быстро успокоились и тоже смолкли. И лишь проказник чалый, забравшись хозяину мордой в рукав, покусывал его за руку.
— А это... как его... — силился что-то спросить доктор.
— Чаво?
— Лошади твои.
— Лошади тут, а как же.
— Они... греют?
— Греют, барин. И мы их греем. Вместе и согреимсь.
— Согреемся?
— Согреимсь.
Доктор помолчал, потом произнес еле слышно:
— Замерз я. Сильно.
— Ясное дело.
— Не помереть бы.
— Бог даст — не помрете. Скоро рассветет. А там, как развиднеется, полоз починим, да и тронемся. А то и зацепит кто из проезжих.