А2: Я очень рада. (Одна фраза неразборчиво).
А1: Не шутите. Все от меня отвернулись! Вместо похвалы за проявленную инициативу — черная неблагодарность. И даже хуже. Может получиться так, что известное вам событие не отдалит конфликт, а наоборот, его приблизит — вот что мне передали. Но ведь вы ничего не сделали?
А2: Я же сказала: нет.
А1: А где склянка?
А2: У меня в нумере. И все так же запечатана.
А1: Я должен у вас ее забрать. Сегодня же.
А2: Я сегодня пою в ресторане и уйти не смогу. И так два вечера пропустила.
А1: Знаю. Я буду. Уже заказал столик. На семь часов. Не удивляйтесь — я буду замаскирован. Так нужно для конспирации. Захватите склянку с собой. И вот еще что, фрейляйн Ванда, в последнее время вы что-то много себе стали позволять. Смотрите, я не тот, с кем можно шутки шутить.
(А2, не отвечая, дает отбой.)
Стенографировал и перевел с немецкого Юлий Шмидт.
Внизу косым гвардейским почерком приписка: «Не убрал бы он ее с перепугу, а? Е.О.»
* * *
Из туалета купчина вышел явно посвежевший. Сопровождаемый метрдотелем, вошел в залу. Обвел мутным взглядом столы с невозможной белизны скатертями, сплошь в сиянии серебра и хрусталя. Сплюнул на сверкающий паркетный пол (метрдотель только поежился) и наконец ткнул пальцем в стол (слава богу, свободный) возле стены. Слева — два богатеньких студента в компании заливисто хохочущих модисток, справа — рыжебородый господин в клетчатом пиджаке. Сидит, смотрит на сцену, потягивает мозельское.
Если бы не предупреждение агента Клюева, Фандорин нипочем не узнал бы герра Кнабе. Тоже мастер преображаться. Что ж, при его основной профессии это неудивительно.
В зале недружно, но с энтузиазмом зааплодировали. На невысокую сцену вышла Ванда — тонкая, стремительная, похожая в своем переливающемся блестками платье на волшебную змейку.
— Тоща-то, смотреть не на что, — фыркнула за соседним столом полненькая модистка, обиженная тем, что оба студента уставились на певицу во все глаза.
Ванда обвела залу широко раскрытыми сияющими глазами и без предварительных слов, без музыкального вступления, негромко запела — пианист-аккомпаниатор подхватил мелодию уже вдогонку и пошел плести легкие кружева аккордов вкруг низкого, проникающего в самое сердце голоса.
Зарыт на дальнем перекрестке
Самоубийцы труп в песок;
На ним растет цветочек синий,
Самоубийц цветок…
Там я стоял, вздыхая… Вечер
Все сном и холодом облек.
И при луне качался тихо
Самоубийц цветок.
Странный выбор для ресторана, подумал Фандорин, вслушиваясь в немецкие слова песни. Кажется, это из Гейне?
В зале стало очень тихо, потом все разом захлопали, а давешняя ревнивая модистка даже крикнула «браво!». Эраст Петрович спохватился, что, кажется, вышел из роли, но никто вроде бы не заметил неуместно серьезного выражения, появившегося на пьяной физиономии охотнорядца. Во всяком случае, рыжебородый, что сидел за столом справа, смотрел только на сцену.
Еще звучали последние аккорды печальной баллады, а Ванда уже защелкала пальцами, задавая быстрый ритм. Пианист, тряхнув кудлатой головой, скомкал концовку — обрушил все десять пальцев на клавиши, и публика закачалась на стульях в такт разухабистой парижской шансонетке.
Какой-то русский господин, по виду из заводчиков, совершил странную манипуляцию: подозвал цветочницу, взял из корзины букетик анютиных глазок, и, обернув его сторублевой ассигнацией, послал Ванде. Та, не прекращая петь, понюхала букет и велела отослать обратно вместе со сторублевкой. Заводчик, до сего момента державшийся королем, заметно стушевался и два раза подряд выпил залпом по полному фужеру водки. На него почему-то поглядывали с насмешкой.
Эраст Петрович про свою роль больше не забывал. Немного повалял дурака: налил шампанского в чайную чашку, а оттуда в блюдце. Надувая щеки, отпил — совсем чуть-чуть, чтоб не захмелеть, но с громким хлюпаньем. Официанту велел принести еще шампанского («Да не ланинского, а взаправдышного, моэту») и зажарить поросенка, только непременно живого, и чтоб сначала принесли показать, «а то знаю я вас, немчуру, убоину с ледника подсунете». Расчет у Фандорина был на то, что живого поросенка искать будут долго, а тем временем ситуация так или иначе разрешится.
Замаскированный Кнабе косился на шумного соседа с неудовольствием, но большого интереса к нему не проявлял. Резидент четырежды доставал брегет, и видно было, что нервничает. Без пяти минут восемь Ванда объявила, что исполняет последнюю песню перед перерывом и затянула сентиментальную ирландскую балладу о Молли, не дождавшейся милого с войны. Кое-кто из сидевших в зале утирал слезы.
Сейчас допоет и подсядет к Кнабе, предположил Фандорин и изготовился: упал лбом на локоть, словно бы сомлев, однако прядь с правого уха откинул и, согласно науке о концентрации, отключил все органы чувств кроме слуха. Так сказать, превратился в правое ухо. Пение Ванды теперь доносилось словно бы издалека, зато малейшие движения герра Кнабе отдавались с особенной ясностью. Немец сидел беспокойно: скрипел стулом, шаркал ногами, потом вдруг застучал каблуками. Эраст Петрович на всякий случай повернул голову, приоткрыл глаз — и вовремя: успел увидеть, как рыжебородый бесшумно выскальзывает в боковую дверь.
В зале грянули аплодисменты.
— Богиня! — крикнул растроганный студент. Модистки громко хлопали.
Тихая ретирада герра Кнабе коллежскому асессору очень не понравилась. В сочетании с маскарадом и фальшивой фамилией это выглядело тревожно.
Купчик резко встал, уронил стул и доверительно сообщил веселой компании за соседним столом:
— Облегчиться приспичило. — И, слегка покачиваясь, пошел к боковому выходу.
— Сударь! — подлетел сзади официант. — Туалетное помещение не там.
— Уйди. — Не оборачиваясь отпихнул его варвар. — Где жалаем, там и облегчаемся.
Официант в ужасе застыл на месте, а купец, широко ступая, зашагал дальше. Ах, нехорошо. Торопиться надо. Вот и Ванда уж со сцены за кулисы упорхнула.
Перед самой дверью возникло новое препятствие. Навстречу капризному клиенту несли отчаянно визжащего поросенка.
— Вот, как заказывали! — гордо предъявил свой трофей запыхавшийся повар. — Живехонек. Прикажете жарить?