В ад играют, а сами в огне.
Оглянись: все, что есть, только снится,
Выходи из Великой Игры,
Становись запредельною птицей,
Страшен будь наподобие тьмы.
И восстал я из черного склепа,
Непохожий на тех, кем я был.
Взвился вихрь непонятного Света,
Ангел смерти у гроба застыл.
И вот это пожелание стать «запредельной птицей» охватывало тогда многих, и они понимали, что если станут такими «запредельными птицами», то они полностью, как некие персонажи, попадут в мир рассказов Черепова.
Но не только эти одинокие чтения Клима происходили в этом доме. Были и просто какие-то мистические встречи, беседы, даже попойки, и все это было окрашено устремлением в беспредельное. Разумеется, из старой гвардии приезжал сюда и Егор Корнеев, он немножко успокоился после своего срыва, ведь после видения огромной тени будущего он посетил Таню.
С этого дня он еще более заметно затих. Он часто приезжал к Череповым на их встречи. Однажды собрались почти все (кроме Орлова и Марины, они приезжали редко). И этот вечер как-то особенно врезался в память Егора по одной причине, которая, может быть, станет яснее впоследствии.
Дело было в саду. Прошло чтение рассказа Черепова, затем – чтение текстов, переведенных на русский с древних манускриптов. После – разговоры, закат огромнее бесконечного… Маленькая скатерть на земле, посредине которой стоял самовар, и вдруг встал неизвестный пока человек и произнес несколько слов о России, о ее необъятном и, главное, глубинном пространстве, о ее бездне, о непознаваемой и запредельной России… «Ибо недаром мы именно здесь», – закончил он.
Всех объяли эти слова, они текли в них, как река.
И этот человек заключил: небо бездонно, идите вверх, в запредельную сторону, по вашим силам, по вашим возможностям, идите туда, где и ангелам не снилось быть…
И после этого началось маленькое торжество.
Первый тост был произнесен за Павла. И вот это врезалось в ум Егора. Он старался забыть, забыться, но этот тост опять всколыхнул все прошлое, хотя уже не сломал его. И тост был такой: «Чтобы Павлу нашему было уютно там, чтобы нашел он там, где он сейчас, не просто успокоение, но бездну для себя. И такую Бездну, чтобы голова не закружилась все-таки…» И все выпили за исчезнувшего в неизвестности Павла. Второй тост произнесла Таня. Произнесла она его за беспредельность, за то, чтобы каждый из присутствующих стал этой «беспредельной птицей». И произнесла она это так, что Черепов встал, как будто сам произносил тост. Обвел глазами окружающих и сказал, что если понимать этот тост до конца, то даже его рассказы не смогут охватить весь смысл этих простых слов. Но надо все равно идти туда, куда нет доступа ни богам, ни ангелам. И после его слов какой-то тихий ужас, даже не ужас, а трепет – ибо ужас этот был захватывающим, увлекающим в себя – охватил окружающих. И тогда встала сестра его, Улюша, и она сказала:
– А теперь очередь за мной. Вот третий тост, и на этом мы закончим. Дальше – как пойдет.
– Каков же этот тост?! – воскликнул кто-то из молодежи.
– Этот тост за бытие, за то, чтобы быть здесь! Вот так, – сказала Уленька, и пальчики ее нежные слегка задрожали. – Да, запредельность, конечно, должна быть, но нам надо и здесь быть, как Россия есть здесь! Быть здесь!.. За бытие наше!
Она выкрикнула все это каким-то нутряным надрывным шепотом в окружающих, в деревья, в сад, который укрывал их.
Все встрепенулись.
Вскочил Игорь, из новеньких:
– Да-да! Конечно! За бытие! За бытие! И вот такое сочетание несовместимого! – сказал он, и губы его задрожали. – За беспредельность! За беспредельность и бытие, бытие здесь! Вот оно – сочетание несочетаемого! Да! Так! Так! – закричал он.
И встреча эта перешла в сказание, в котором был звон бокалов, стихи и слова из невиданных книг, необычайные происшествия – и все было окутано любовью друг к другу.
Одна девушка из новеньких даже расплакалась от умиленья.
Это было жутко: беспредельность и умиление. Кто больше притягивал к себе? Улюша, полненькая, сладкая, которая словно воплощала бытие этого дома, «родимость» и все остальное? Или Черепов со своими стихами о «запредельной птице»? Большинство тянулось к брату и сестре одновременно.
Егорушка тем временем вспоминал первый тост, вспоминал Павла, всем было и так понятно, что раз трупа нет, то, значит, скорее всего провалился он куда-то, а вовсе не умер, и поэтому и память о нем была особенной, да и не было это памятью об усопшем, а была эта память еще более глубинная, чем об умершем. Именно это и ощутил Егорушка на лужайке между деревьями, где вдали, в саду, в котором – колодец, и около него хлопочет старушка Авдотья, и шелест трав, и слова, пронзающие сознание.
Таким образом этот дом и стал центром притяжения. Ручейками потекли из потаенной Москвы некоторые люди, уже известные миру, а другие – совсем тайные. А Черепов как хозяин все-таки был в центре, и хотя в глазах его застыло ожидание тотального конца и тотального начала, все это теперь не помешало ему включиться в этот мир. Может быть, Уленька помогла или Таня, но скорей всего он сам, как во сне, но в высшем сне, вошел во все эти дела.
Танечка часто посещала блаженное гнездо Череповых. Но однажды, собравшись туда, она вдруг передумала и позвонила Буранову. Чуть грустным голосом он пригласил ее к себе. Она быстро приехала. И никогда еще она не видела его таким усталым и одновременно сосредоточенным. Он был один, и они сели в креслах в огромной гостиной за кофе. Разговор коснулся всяких деталей духовной реализации и прихода новой молодежи. И вдруг Буранов заметил:
– Я устал от людей, от всего, что относится к этой жизни, Таня, и вам я хочу в этом признаться. – Таня напряженно посмотрела на него. – Но главное: если мне не удастся войти в Абсолютную Неразрушимую Реальность, если она не вберет меня в Себя, я буду считать свою жизнь страшной катастрофой, даже если после смерти я попаду куда угодно: на высшее Небо, в Рай, в сферу нового человечества или высших богов… Все равно, как бы высоко все это ни было – для меня это катастрофа…
– Ну, все же быть богом – не такая уж страшная катастрофа, – робко вставила Таня.
– Нет, это катастрофа. Мне опротивел тварный мир. С меня хватит. Все это гибнет рано или поздно. Только Абсолютная Реальность по ту сторону всех миров, всего, что, так сказать, создано или проявлено…
– Вы будете там и вы есть там, – прервала его Таня.
– Это еще не финал, – странно ответил Буранов.
Возвращаясь от него домой, Таня не могла отделаться от этих слов, от признания Буранова, от этого беспощадного «экстремизма», от презрения к воплощенному миру.
Мысли ее раздваивались. Да, там – Вечность, но и здесь уютно. Да, там в конце концов Безопасность, глубина Бытия, там нет Смерти, но здесь – есть какая-то дразнящая острота, манящий ужас гибели, любовь к… своей жизни… Да, она все-таки любит себя и воплощенную, то есть Таню, как она есть тут, а не только как «зерно бесконечного»… Она любит каждый свой вздох, каждое свое движение, не только мысли, но и тела. В теле тоже ее самобытие. И никуда от этого не денешься, – заключила она.