А на углу уже звал их нездешне-черной рукой сам Данила.
— Давненько, давненько вы не были в Питере, по лицам вижу, — ласково произнес он. — Но сейчас мы совершим совсем другой зигзаг. Вот она, подворотня, куда нам идти, — и Данила указал на нечто захватывающее по своей уютной подпольности и заброшенности.
Лена подумала: «Вот уж действительно:
В какой-нибудь угрюмой подворотне
Я превращусь в начало всех начал».
Алла интуитивно подхватила ее мысль: «Именно среди этих помоев неизбежно превратишься в ангела».
…Данила шел впереди. Оказались около двери, по впечатлению ведущей скорее в комнату, чем в квартиру.
Открыл человечек, но его почти не было видно. Данила, не говоря ни слова, поспешно сунул ему записку от Гробнова.
Ургуев (это был он) прочел и поманил их в глубь черно-потустороннего коридора, по которому, на первый взгляд, могли проходить только призраки или крысы.
Ургуев потом как-то исчез (да его и так почти не было видно) в какую-то комнату-дыру, откуда высунулась его рука и поманила.
Все четверо очутились в комнатушке неопределенного измерения, но весьма приличной и где-то подземно-эстетской. Посреди — круглый стол со стульями.
«Осталось только завыть», — подумала Алла.
Ургуев проявился.
«Боже, какие у него большие уши при такой худобе. Да и сам он низенький какой-то, — подумала Лена. — Но глаза — странные. Меняются как-то, не то по выражению, не то на самом деле».
Данила же отметил, что как-никак, но с этим парнем он никогда бы не решился сплясать около черной дыры. Не то чтобы он свалит и себя, и тебя в бездну, а просто само по себе. Еще неизвестно, куда упадешь после этого.
Ургуев же вдруг вскрикнул, так что Алла вздрогнула.
— Зачем пришли — знаю, а вам отвечу! После такого высказывания Данила подобрел и расплылся в блаженнейшей улыбке:
— Так бы сразу и говорили. Мы все поняли.
— О том, кого ищете, — вымолвил Ургуев полуисчезая, — мне ничего не надо знать, кроме, во-первых: какая у него форма ушей и рта?
Алла изумленно ответила.
— В постель мочился?
— Нет.
Из другого угла последовал следующий вопрос:
— Когда родился тут, какой первый сон видел? Алла пробормотала: «Откуда мне знать», на что
Ургуев несказанно удивился и процедил:
— Как это он вам не рассказывал, ничего себе человек!
Уши у Ургуева порой двигались как будто сами по себе, точно они были не его. Наконец он опять взглянул на записку, словно в ней был глубоко запрятанный смысл. И спросил:
— Был ли он мертвым?
Лена уже понимала, конечно, что человек этот где-то свой, хоть и грядущий. Тем более раз он задает такие вопросы. И она ответила:
— Чуть в большей степени, чем все люди.
— Это любопытно, — хмыкнул Ургуев.
Алла же начала рассказывать о всем этом безумии с моргом, но Ургуев ее остановил:
— Отвечайте только на мои так называемые вопросы. Если что еще, я узнаю от Гробнова. Он нужное подчеркнет. Гробнов любит отличать живое от мертвого, и потом…
Данила прервал и посетовал:
— Я ушами вашими любуюсь. С такими ушами не пропадешь.
Ургуев замолчал, а потом пискнул где-то рядом:
— Я уже давно пропал. Мне хорошо. Уши ни при чем тут. Они вам нужны, мои уши.
— Чуть бы пояснее, — пожаловалась, в свою очередь, Алла. — Впрочем, что это я… Неплохо ведь.
— Последний вопрос: интересовался ли искомый когда-нибудь гусями?
Тут уж Алла не выдержала — захохотала. Ургуев одобрил:
— Хорошо ответили, Алла!
«Он и имя мое знает, мы же молчали». — Дрожь неприятно прошла по спине Аллы. Лена улыбалась. «Он свой, он свой», — прошептала она Алле.
— Тогда еще один вопрос: участвовал ли в спиритических сеансах, при сильном медиуме и так далее?
— Было с ним.
— Ну вот, на пока достаточно.
— Может, еще чего спросите?! — тоскливо воскликнула Алла. — Мне покоя нет!
Ургуев побледнел.
— Я бы, может, и спросил, но, вот ваш Данила чуть-чуть знает, дело в том, что я быстро теряю способность мыслить и, следовательно, говорить по-вашему, по-человечьи. Слышите, у меня язык еле ворочается, — обратился он к Даниле. — Устал я по-вашему. Устал уже. Сколько можно.
— И что же будет? — спросила Алла.
— Будет черт знает что. К тому же ни я не пойму — что вы говорите, ни вы — что я, если вообще скажу. Уходите! Уходите, как это сказать иначе… До завтра…
Лена возмутилась:
— А ответ?! Где Стасик, по-вашему? Ургуев отскочил и вздохнул:
— Я же обещал, что ответ дам… Но подождать надо. Будьте робкими.
— Когда и где ответите? — спросил Данила.
— В Москве. Через там пять иль шесть ночей. Телефон дайте любой… А в Москве я почти всегда. Позвоню.
Телефон был дан: Аллы и Лены. Ургуев умилился:
— Какие вы тихие все стали. Уходите. То-то. И он погрозил стене.
Трое гостей оказались в садике. Когда выходили — был провал, ибо Ургуев действовал на нервы: то уши у него чуть ли не шелестели, то глаза его мученически уходили в себя, то его просто как будто бы не было видно. Последнее, пожалуй, раздражало больше всего.
— Да где же вы? — рассердилась Алла, когда прощались, чуть ли не за руку.
В садике Данила Юрьевич, как более близкий к Загадочному да еще чувствуя себя где-то русским Вергилием, объяснял:
— Дело-то серьезное.
— В каком смысле? — вмешалась Алла. — Он ответит?
— Мне кажется, что ясный намек будет, — поспешила обнадежить Лена. — Не такой он человек, чтобы водить за нос.
— За нос он водить не будет, — смиренно согласился Данила. — Но я о другом. Как приятно, что мы ушли вовремя. Ургуев по-человечьи мыслит с трудом. Но когда он начинает мыслить по-своему и выражать это, то тогда, я был ведь полусвидетелем, тогда не то что понять ничего невозможно, это уж ладно, но страшновато становится.
— Страшновато?.. Да, да, да, — промолвила Лена.
— Страшновато, потому что чувствуешь за всем этим подтекст целой Вселенной. Объял этот тип необъятное, по-моему. У него совсем другая, чем у нас, мыслительность. То, как он мыслит, — на этом целая какая-то и темная для нас Вселенная стоит. Ее тень просто виднеется за его этой мыслительностью. Мы там не можем быть. И оттого страшновато по-своему.