Кольцо с топазом.
Сумочка «Луи Вюиттон».
Шарфиков «Эрмес» четыре штуки.
Три пары золотых сережек.
Серебряная зажигалка «Монблан».
И это только те подарки, которые можно продать!
От дирекции клуба ничего плохого Гражина не видела. Мало того что за хорошую работу наградили неделей отпуска, так еще дорогу оплатили. Причем кружную, через Варшаву. Вошли в Гражинино положение. Она ведь маме сказала, что работает в Америке. А варшавским рейсом прилетает, потому что с пересадкой.
Одно ее тяготило. Восемь месяцев без исповеди, без причастия. Значит, придется идти к отцу Юозасу. И он уж выдаст за все сразу. Грехи-то отпустит, никуда не денется, но будет требовать, чтоб Гражина назад в Нефтеозерск не возвращалась. А как туда не вернешься? Контракт не отработан. И предлагают еще на год продлить. За два-то года можно очень серьезную сумму накопить. Хватит и обустроиться в Америке, и специальность приличную получить. Не все же мандой на жизнь зарабатывать. Это грех тяжкий, и вообще противно.
Джулиан увидел, что у мамы лицо вытянулось, и у самого тоже губки изогнулись коромыслицем.
— Ладушки-ладушки, где были? У бабушки. Что ели? Ка-ашку. Что пили? Бра-ажку, — запела ему Гражина. Русская детская песенка, ее Сюзи всегда пела.
Через минуту мама с сыном снова улыбались. Потому что Юлюкас обожал про ладушки, а Гражина придумала, как быть с отпущением грехов.
Не к отцу Юозасу нужно идти, а в храм, который у рынка. Там священник ее не знает. Он старенький, и лицо доброе.
Как вон у того узкоглазого дедушки в смешных очках, что сидит над чашкой чая и, зажмурившись, все чему-то улыбается.
Сегодня, ровно в полночь по токийскому времени, Подлинный Голос известил Ваду, что настал последний день его жизни. В ранние годы Подлинность обращалась к нему очень редко. Но с возрастом, особенно в старости, Вада научился лучше слышать тихий голос, который не обманывает. Едва Вада сошел с самолета авиакомпании JAL и переместился в транзитную зону, чтобы дождаться женевского рейса, Голос шепнул: «Сегодня».
Теперь старик сидел над остывшей чашкой плохого чая в баре, где завывало радио, и вел борьбу с самим собой. Борьба была отчаянная, не на жизнь, а на смерть. Или наоборот — не на смерть, а на жизнь?
За восемьдесят пять лет он преодолел много искушений, выдержал, наверное, тысячу трудных экзаменов. Но такого тяжкого на его долю еще не выпадало.
Неужели сегодня? О милосердный Будда…
В своей жизни Вада знал три сильных страсти.
Первая, юношеская, была такая: стать японцем.
Он родился и вырос в государстве Маньчжоу-го, где все было ненастоящее: император, правительство, сама страна, которой с точки зрения международного права не существовало. Но люди в этой игрушечной империи жили обыкновенные, настоящие. И чувства у них тоже были настоящие.
Мальчик с китайским именем, которое Вада через столько лет мог припомнить лишь с усилием, неистово мечтал быть японцем. Японцы были самые сильные и красивые люди на свете. Они ничего не боялись, их дух был крепче стали, огромный Китай склонялся и трепетал от их чеканной поступи.
В школе детям рассказывали про мужественных самураев, презирающих смерть. В газетах писали про летчиков-истребителей, которые таранят вражеские «летающие крепости» и без колебаний обрушивают свои «Мицубиси-А6М1» на палубу американских авианосцев.
Мальчик хотел стать солдатом. Шла война, и эту мечту было легко исполнить. Но он не хотел служить в смехотворной маньчжурской армии и прорвался в японскую авиашколу. Курсантов там били палками, плохо кормили, давали спать по четыре часа в сутки. Из восьмидесяти человек до выпуска дошла четверть, но Вада, которого тогда звали по-другому, был среди них первым.
В истребители его все равно не взяли, только в транспортный полк. Потому что он не был японцем. Когда по той же причине его не приняли в Особую эскадрилью Божественного Ветра, пилоты которой давали клятву не возвращаться с задания живыми, он заплакал от бессилия. Мечта ускользала, оставалась недостижимой.
В самый последний день войны, когда советские десантники уже захватили императора Пу И, а генералы Квантунской армии стрелялись в своих бункерах, молодой летчик вывез из Синьцзина тридцать женщин и детей. Это были семьи японских офицеров и чиновников.
Мужчинам места не хватило. Они попрощались с родными на взлетной полосе и остались в городе, куда уже входили вражеские танки.
При расставании никто не плакал, хотя и остающиеся, и улетающие были обречены.
«Дуглас» был старый и неисправный, довоенной сборки. Горючего в баках для перелета через Японское море хватить не могло.
Глядя, как провожающие кланяются пассажирам и с улыбкой машут им рукой, пилот жалел лишь об одном: что умрет не японцем. Только японцы умеют расставаться навсегда, улыбаясь.
Надежда на спасение была только одна, совсем слабая. Попутный ветер.
Но через полчаса из облаков вынырнул американский «грумман», пронесся наперерез, полоснул очередью из крупнокалиберного и полетел себе дальше. Добивать не стал. Наверное, не осталось боезапаса. Но «Дугласу» хватило и одной очереди.
Она разбила фонарь кабины. Одна пуля прошила летчику легкое, другая задела голову.
Дырку в груди он заткнул выковырянной из комбинезона ватой, но от черепного ранения почти ослеп. Море слилось с небом, пилот не мог отличить одну синеву от другой.
Жена полковника Судзуки, у которой была сильная близорукость, надела ему на залитое кровью лицо свои очки, круглые, в роговой оправе. Снова стал виден горизонт, отделивший море от неба. А потом произошло чудо. Сильный ветер подхватил дырявую машину и понес на восток, к полуострову Ното.
Госпожа Судзуки подарила ему свои очки на память. Он проносил их всю жизнь, ни разу не уронил. Только стекла менял. Другая пассажирка, вдова майора Вады, попросила летчика-маньчжура стать ее приемным сыном.
Так осуществилась первая мечта, он стал японцем.
Правда, наступили времена, когда сами японцы все сплошь захотели стать американцами.
И у Вады появилась новая страсть — разбогатеть.
Новая родина пребывала в нищете и унижении. Зрение у него не поправилось, про работу по специальности следовало забыть. В любом случае гражданской авиации было ни к чему такое количество военных летчиков. Многие из тех, кто уцелел в лобовых атаках, спивались или накладывали на себя руки.
Но Вада не думал о смерти, он думал о богатстве. И не только думал. Действовал.
На ломаном велосипеде он стал доставлять конторским служащим обеды. Горячие, из дому. Получит у жены, в течение десяти минут доставляет мужу. За два часа успевал обслужить до пятнадцати клиентов. Через несколько лет на него работали семьдесят велокурьеров. Когда термосы подешевели и бизнес закончился, Вада переключился на лапшевни «Обед за восемь минут». Настоящие деньги потекли в шестидесятые, когда началась мода на супермаркеты. Но лишь на шестом десятке он позволил себе переехать из дощатой конуры в особняк и дал семье вкусить плодов богатства. А полностью утолил вторую свою страсть, когда понял, что думать про деньги стало скучно. Позднее он передал весь капитал фонду, который пытается вернуть Земле подпорченное промышленностью здоровье.