Все трое взяли по ломтю хлеба и начали его есть. Харран успокоил себя тем, что меда в нем не больше нормы. Больше того, тесто подошло великолепно. В полном молчании, наступившем после того, как они доели хлеб, Харран вдруг заметил, что стало тихо…
— И также прими ты вино моего возраста, горевшее под солнцем в виноградной лозе, как горела кровь в моих жилах от света жизни во все дни моего существования в этом мире, и обратись ты к вину добродетели, как мысли и кровь смертных обращаются к божественному. Теперь я пью его и делаю его своей частью, и становлюсь сама частью его, и оба мы становимся бессмертными…
Харран выпил восхитительное вино и успокоился, ощутив, как оно бархатным пламенем скользнуло по горлу. Заклятие начало действовать, и вино стало не просто вином, но свидетельством того, что он и женщины не просто смертные. В противоположном углу Сивени сморщилась, глотнув вина всего лишь девятимесячной выдержки; Харрану пришлось приложить все силы, чтобы не улыбнуться и не пролить свое вино. Тишина стала гнетущей. В углах просторного помещения тускло светились застывшие глаза, чувствуя усиливающееся заклятие. У Харрана заколотилось сердце. У них получится. Эти светлые поля, которые он видел мельком, это бесконечное спокойствие, вечность — любить, работать, быть больше, чем смертным, принадлежать себе, им, наконец…
— …И предложив эти дары, выполнив этот ритуал, — сказала Сивени, и ее голос прозвучал ужасающе отчетливо, хотя она ни на йоту не повысила его, — в качестве последнего знака своих намерений я предлагаю свою кровь, происходящую от богов древнейших времен и наконец возвращающуюся к ним туда, где обитает божественное, не ведая времени и утрат, и где можно ее обрести…
Они шагнули вперед, все трое. Ночь затаила дыхание, когда Мрига подняла чашу, наполовину наполненную смесью вин их возрастов. От пояса она отцепила нож, который давала клиентам на то время, пока точила их ножи. В пламени заклятия он засверкал, словно живое существо, пульсировал, словно сердце. Сивени протянула руку.
— …Чтобы мы выпили его согласно вечному закону, каким его сделала я, и чтобы мы вернулись к себе. Пусть эти дары откроют перед нами врата… — она даже не вздрогнула, когда нож вспорол ей запястье, и в вино потекла кровь. — …Пусть Ночь и День оставят нас, пусть время умрет для нас, пусть все осуществится!
Она передала чашу Харрану. Тот выпил, пытаясь не обращать внимания на вкус и замечая, что скорее вкус не обращал внимания на него> жидкость в чаше была наполнена такой силой, что в ней утонули все чувства. Харран закачался, пытаясь найти свет или равновесие, но не находя ни того ни другого. Он чувствовал себя прозрачным, словно стекло. Он слепо потянулся вперед, почувствовал, что Мрига приняла из его рук чашу. Он ощутил, как девушка тонет, так же явственно, как чувствовал, что тонет сам. Затем чашу взяла Сивени и осушила ее; великая всепоглощающая отчетливость, хлынувшая в ее сознание, ослепила их, и Харран едва не рухнул на колени. Он думал, что видел небеса. Теперь он понял, насколько ошибался. Кто-то схватил его: Мрига. Харран вцепился в ее хрупкие руки, словно это была последняя связь с действительностью. Теперь он многое видел, хотя и не своими глазами. Там были другие глаза, наблюдающие за всеми, находящимися в кругу; не тупые звериные глаза, вроде глаз ошарашенных крыс, но глаза ясные и радостные, сияющие на морде небольшой собаки, жаждущей, что они прорвут чары ее хозяйки…
— Пусть они творятся, — воскликнула Сивени, — пусть для нас будет подготовлен путь, мы идем! Мы идем!
И Харран почувствовал, как она подняла чашу, чтобы швырнуть ее на исписанный мрамор и открыть путь, почувствовал, что Сивени заколебалась, и увидел, как она качнулась.
Его глаза снова заработали, вопреки воле. Сияла луна там, где ее не должно быть, а изумленная Сивени изучала свою порезанную руку, смотря на струящуюся кровь.
— Что-то не так, — сказала она. — Больно быть не должно.
Она упала на пол, а чаша, покатившись по кругу, разбилась не в том месте, и вся приготовленная жидкость разлилась черной лужей под луной.
Харран бросился к ней. Края раны потемнели и горели. Он в ужасе взглянул на Мригу.
— Нож…
— Яд, — ответила она с искаженным лицом. — Но он был у меня весь день…
— Вчера, — сказал Харран.
Потрясенная, Мрига вспомнила молодого человека и нож, в котором была заключена смерть. Шпион Факельщика.
Они в ужасе посмотрели друг на друга, бросив только один взгляд на прекрасное молодое тело Сивени, прожившей тысячи лет илсигской богиней и теперь пережившей эти тысячи лет за одно опустошительное мгновение.
И тотчас же влетевшие со свистом стрелы с серебряными наконечниками поразили обоих. Они упали.
Когда отголоски заклятия улеглись, за спинами своих людей появился Молин Факельщик, от которого не укрывалось ничто из происходящего в городе, особенно если совершающих определенные поступки людей глупая любовь делала неосторожными. Да и Буревестник еще не устроился в этом мире и шепнул словечко о грубых богинях, лазающих через стены туда и обратно. Тщательно разорвав круг, Молин расшвырял ногой осколки чаши с вином и кровью и пнул иссохшее до костей и кожи тело своего зодчего.
— Мне очень хотелось бы, чтобы люди не пытались обманывать меня, — сказал он. — По крайней мере безумцы, пытающиеся творить заклятья. У них ничего не получится.
Он со вздохом отвернулся.
— Уберите это, — сказал он одному из своих людей, — а завтра пришлите сюда отряд строителей и разберите до основания это здание. Камень нам пригодится.
И он пошел урвать кусочек сна. Впереди его ждал долгий день для выполнения поручений Буревестника.
Его люди, оттащив трупы на скотобойню, оставили храм в темноте. Только одно они не смогли заметить: небольшое тело, материализовавшееся в тенях лунного света и принявшее форму маленькой изящной собаки, за взглядом которой стоит слишком много жизней.
Зарычав, Тира встала и вышла в ночь обдумывать план мщения.
Уэлгрин стоял спиной к городу — уязвимому и равнодушному. Одной ногой он опирался на сломанную сваю, сплетенные руки лежали на поднятом колене. Глаза, пустые, взирающие на застывший причал, залитый светом звезд, следили за тем, не появится ли хотя бы мелкая рябь, предвестник надвигающегося бриза.
Последние четыре дня над городом висело одеяло пропаренного солнцем воздуха. Минувшей зимой из дворца поступил приказ вывесить ложные знаки, предупреждающие о чуме. А затем в сухую весну зараза вырвалась-таки из затхлых сточных канав, и только везение — или божественное вмешательство — спасли Санктуарий от вымирания. Но вот уже несколько дней неподвижный болезнетворный воздух высасывал жизненные силы из всех живых существ, и для чумы наступила самая благодатная пора. Знать встревожилась. Встревожилась настолько, что бежали из дворца и особняков в городе в окрестные имения, зачастую не более чем илсигские развалины, чтобы дождаться там перемены ветра. Восстановление заброшенных крепостных стен встало, так как камень, кирпич и строительные отряды в открытую переманивались для обеспечения уюта и безопасности тех, у кого хватало средств или влияния, чтобы позволить себе это.