– Прежде чем перейти к делу… ваша жена действительно считает, что вас зовут Энди Коттл?
– Нет, это только для разговоров с неизвестными. Вот еще что, прежде чем перейти к делу: мне показалось, что вы предпочтете встретиться здесь, только по этой причине мы и не сидим в баре, однако это не помешает нам выпить. – Котолынов указал на бутылку со всеми необходимыми принадлежностями. – Как вы относитесь к «Блэк Джеку»?
– Спасибо, я сейчас не хочу.
– Перестаньте чушь пороть, еще никогда в жизни так не хотели. И не волнуйтесь, мне через полчаса надо уходить. Да сядьте же, Ричард, ради всего святого.
Ричард сел на стул, относящийся, как и окружающая обстановка, к какой-то разновидности классицизма. Корделию бы это наверняка заинтересовало, или она бы что-нибудь сказала по этому поводу. Поданную рюмку виски он принял безропотно.
– Итак, вы только что отказались поставить свою подпись под Аннушкиным воззванием, и она послала вас ко всем чертям, – предположил Котолынов. – Но при чем тут я? Если я пойду к ней и скажу, что вы поступили совершенно правильно, легче вам от этого не станет.
– Сказать надо мне, а не ей. Но перед тем… собственно, мы и так уже довольно много сказали, но еще не добрались до самой сути. Прежде чем доберемся, надо кое-что уточнить. – Ричард объяснил, что именно, упомянул о том, что часа два назад сказал ему Халлет, даже процитировал его планируемую работу, которая крепко застряла в памяти, несмотря на все отвлекающие моменты. – Получается мой священный долг – послать это гребаное воззвание ко всем чертям.
– Получается. Как ни крути, получается.
– Выходит, вы всецело поддерживаете мое решение.
– Я его с самого начала поддерживал. Правда, по другим причинам, политическим или скорее антиполитическим. То, что я поддерживаю вашу решимость, не значит…
– Но вы же сказали, что ее стихи – дерьмо.
– Сказал, и не отказываюсь от своих слов. Просто что касается моей позиции, это вопрос второстепенный. Более того, мою позицию это даже ослабляет. В конце концов, какая разница, в каких целях используют графоманскую стряпню.
– А это действительно графоманская стряпня?
– Что? Ричард! Вы же прекрасно это знаете.
– Я хотел услышать это из уст русского.
– А слышите из уст американца, но это не столь уж принципиально. Хорошо. Стихи Анны Даниловой – бред, пустословие, короче, доброго слова не скажешь. Никаких положительных качеств, даже случайных. Стоп, пожалуй, это не совсем верно. У них есть одно качество, которое проглядел ваш профессор, знаете какое, конечно, не знаете, так вот, большинство ее современников пишут так, чтобы определить, есть ли в их произведениях какие-то художественные достоинства, было как можно труднее, а она так не поступает, она не делает ничего, чтобы помешать вам ответить на вопрос «Есть ли в этих стихах хоть что-то хорошее?» однозначным и непререкаемым «Нет». Впрочем, пусть вас это не смущает. Еще «Джека»? Нет так нет. Да, так вот, еще одна вещь, которую вам, пожалуй, стоит услышать от бывшего русского: ее стихи демонстрируют полную глухоту к фразеологии, к естественному порядку слов и строению фразы, в них нет и намека на бережное, любящее обращение с языком, которое у хороших поэтов проявляется даже не в самых удачных стихах. Впрочем, я уверен, вы это знали и без меня.
– И все же я хотел услышать это из уст русского. Спасибо.
– Значит, только этого вы от меня и хотели? Услышать что-нибудь в этом духе?
Ричард оставил этот вопрос без ответа. Будь он человеком другого склада, он бы прибег в этот момент к какому-нибудь «жесту», например вскочил бы со стула, шагнул к окну и уставился «невидящим взглядом» в направлении Грин-парка. Однако он продолжал неподвижно сидеть на месте, сжимая колени руками, устремив не очень видящий взгляд на опорожненную рюмку. Наконец он проговорил:
– Как вы считаете… по-вашему, ее поэзия безнравственна?
– Безнравственна? Как, черт подери, она может быть безнравственна? Ну, можно, пожалуй, в определенном смысле назвать ее мошенничеством, но пока еще ни одна жертва не заявила протеста.
Ричард издал смешок, показывая, что оценил шутку.
– Я хочу сказать… как по-вашему… из ее стихов складывается образ самолюбивой, тщеславной, лживой женщины, которой наплевать на других, которая постоянно рисуется, чтобы показать, как она непохожа на остальных, как исключительна, как…
– Эй, Ричард. Голубчик. Стойте. Охолоните. Плесните себе еще. Ну, как знаете. Из того, что пишет Анна Данилова, я заключаю, что она начисто лишена всякого языкового чутья, всяких литературных способностей, но не более того. Собственно, и этого достаточно, если речь идет о человеке, дерзающем именовать себя поэтом. Однако, воля ваша, те времена когда поэты отображали в стихах свою собственную натуру, давно прошли. Эта эпоха всего-то длилась лет сто, не больше. Ну, давайте-ка посмотрим, в вашей литературе был Байрон, неколебимо уверенный в добродетельности даже самых гнусных своих поступков, и был Ките, в высшей степени симпатичный хлюпик и полный невежда в житейских делах. Потом был еще один, сообщавший направо и налево, как он любит трахать женщин. А потом все это превратилось в сплошные идеи и сюжеты, а после и вовсе выродилось в ничто. Да современные книги может писать кто угодно, доходит до того, что вообще начинаешь сомневаться, а человеческой ли рукой это писано, если только это не рука какой-нибудь Сильвии Плат. Все, конец лекции. И тем не менее…
– Значит, вы не считаете, что Анна предстает вульгарной, ограниченной эгоисткой, жертвой стадного инстинкта и все такое прочее?
– Ричард, дружище, все это пороки ее стихов. Разве не понимаете? Да, может быть, она именно такова, как вы говорите, или даже хуже, но ее стихотворные строки не могут служить тому доказательством. Кстати, возможно, строки были бы куда лучше, обладай она всеми этими пороками.
До сего момента Котолынов говорил негромко и спокойно, но тут вдруг он, а не Ричард, встал и сделал несколько шагов. Судя по всему, он до сих пор не усматривал ничего удивительного ни в том, что к нему обратились с таким делом, ни в том, что двое мужчин, едва знакомых, с такой непринужденностью ведут подобный разговор. Однако, похоже, волнение, которое Ричард с таким трудом пытался сдерживать, передалось и ему. Он хотел было что-то спросить, но осекся.
– Ее стихи очень много для нее значат, – заговорил Ричард. – И вряд ли какая-либо внешняя причина заставит ее от них отречься. С моей стороны было бы нечестно даже просить ее об этом. Тех чувств, которые я испытываю к ней, я еще никогда и ни к кому не испытывал. У меня были подружки, но они были не более чем подружками. Тогда я этого не понимал – мне казалось, что они мне близки, но теперь я понимаю, что близости не было и в помине, хотя я сознаю, что говорить так – эгоистично и жестоко. Мне казалось, что у меня рушатся отношения с женой, а после того, как все это случилось, я понял, что это не так, что у меня и не было никакой жены, по крайнее мере в общепринятом смысле, и я прекрасно сознаю, что говорить так тоже эгоистично и жестоко. Я, похоже, не слишком завидная добыча, и удивительно, что кто-то вообще на меня польстился. Так что, прежде чем отречься от нее, я должен, черт побери, убедиться до конца, что это необходима.