— Вы знакомы с его братьями?
— Только с одним, по имени Вернон. С остальными — нет.
— Если ваши свекор и свекровь вместе жили в Лос-Анджелесе, почему они ждали одиннадцать лет, прежде чем родить последнего сына? — спрашивает председатель Пламб.
Этого я не знаю, но отвечаю, поглаживая живот:
— Некоторые женщины не пьют настои нужных трав, неправильно питаются и не выполняют правила, необходимые, чтобы их ци приняло сыновей от их мужей.
Этот старомодно-деревенский ответ удовлетворяет моих собеседников, но неделю спустя они интересуются работой моего свекра, пытаясь выяснить, не принадлежит ли он к запрещенному рабочему классу. За последние двадцать лет Старый Лу открыл несколько предприятий в Лос-Анджелесе. В настоящее время он владеет одним магазином.
— Как называется магазин и что там продается? — спрашивает председатель Пламб.
Я покорно повторяю заученный текст:
— Он называется «Золотой фонарь». Там продаются китайские и японские товары — мебель, шелк, ковры, туфли, фарфор. Общая стоимость — пятьдесят тысяч долларов.
Называть подобные суммы сладко, как облизывать сахарный тростник.
— Пятьдесят тысяч долларов? — повторяет председатель Пламб. Он под впечатлением. — Это же куча денег.
Они с мистером Уайтом вновь склоняются друг к другу, на этот раз для того, чтобы поговорить об охватившей страну тяжелой депрессии. Я притворяюсь, что не слушаю. Они заглядывают в досье Старого Лу и говорят, что в этом году он планирует перенести свой магазин в другое место и открыть еще две лавки, пункт найма рикш для туристов и ресторан. Я поглаживаю свой фальшивый живот и изображаю скуку, пока мистер Уайт рассказывает о положении семьи Лу.
— Наши коллеги в Лос-Анджелесе навещают их каждые полгода, — говорит он. — Они утверждают, что ваш свекор никак не связан с прачечными, лотереями, меблированными комнатами, парикмахерскими, тотализаторами, игорными домами или чем-нибудь столь же сомнительным. Другими словами, он похож на торговца с солидной репутацией.
На следующем допросе мистер Уайт зачитывает отрывки из протоколов допросов Сэма и его отца. Очередной переводчик переводит их на сэйяп, и то, что я слышу, меня поражает. Старый Лу сообщил инспекторам, что с 1930 по 1933 год его предприятия теряли по две тысячи долларов в год. Для Шанхая это огромная сумма. Две тысячи долларов могли спасти мою семью, дело моего отца, наш дом и наши с Мэй сбережения. Однако Старый Лу смог приехать в Китай и купить жен своим сыновьям.
— У этой семьи, должно быть, куча денег, — говорит Мэй вечером.
Однако все это по-прежнему кажется мне неясным и загадочным. А может, Старый Лу, чье досье после многократного прохождения этой станции всего лишь немногим больше наших с Мэй, такой же лжец, как и мы?
Однажды председатель Пламб окончательно теряет терпение, стучит кулаком по столу и кричит:
— Как вы можете утверждать, что ваш муж — коммерсант, имеющий вид на жительство, и в то же время гражданин Америки! Это разные вещи, а требуется только одно!
За последние месяцы я много раз думала о том же, но ответа так и не нашла.
Пару недель спустя я просыпаюсь посреди ночи от очередного кошмара. Обычно в такие моменты Мэй утешает меня, но сейчас ее рядом нет. Я переворачиваюсь на другой бок, ожидая увидеть ее на соседней койке. Но ее нет и там. Я прислушиваюсь. Никто не плачет, не шепчет защитные заговоры, никто не шлепает по полу спальни — значит, уже очень поздно. Где же Мэй?
В последнее время она так же плохо спит, как и я.
— Как только я ложусь, твой сын начинает пинаться, ему не хватает места внутри меня. Мне приходится все время бегать в туалет, — призналась она неделю назад с таким умилением, как будто умение писать — это бесценный дар. Я так люблю ее и ребенка, которого она для меня вынашивает. Однако мы обещали друг другу не ходить в туалет поодиночке. Я тянусь за своей одеждой и за своим подушечным ребенком. Даже в такой поздний час я не могу рисковать, никто не должен видеть меня без живота. Я застегиваю куртку и встаю.
В туалете ее нет, иду в душевую. Когда я вхожу, меня пробирает мороз. Эта комната совсем не похожа на ту, что регулярно является ко мне в кошмарах, но на полу лежит моя сестра — ее лицо побелело от боли, на ней нет штанов, ее интимные части обнажены, набухли и выглядят ужасающе.
Мэй протягивает ко мне руку:
— Перл…
Я подбегаю к ней, поскальзываясь на мокрых плитках.
— Твой сын выходит наружу, — говорит она.
— Почему ты меня не разбудила?
— Я не знала, что все зашло так далеко.
Мы множество раз обсуждали, что будем делать, когда наступит этот момент — по ночам или уединившись во время еженедельных прогулок с миссионерками. Мы строили планы и продумывали все детали. Я лихорадочно вспоминаю, что нам рассказывали наши соседки: сначала ты испытываешь боли, а потом тебе кажется, будто ты пытаешься испражниться целой дыней. Дальше ты отходишь в угол, садишься на корточки, из тебя выпадает ребенок, ты его омываешь, заворачиваешь, приматываешь к себе и возвращаешься к своему мужу на поле. В Шанхае, конечно, все происходило совсем по-другому. Женщины месяцами воздерживались от вечеринок, танцев и походов по магазинам, после чего отправлялись в больницу западного образца и засыпали. Проснувшись, они прижимали к себе своего младенца. Следующие две-три недели они оставались в больнице, развлекали посетителей и принимали поздравления с тем, что принесли в семью сына. После этого они возвращались домой и праздновали месяц со дня рождения, представляли ребенка обществу и принимали подарки от родственников, соседей и друзей. Устроить все как в Шанхае здесь не получится, но Мэй за последние недели не раз повторяла:
— Крестьянки всегда рожали самостоятельно. Если у них получается, получится и у меня. Мы столько всего преодолели. Я мало ела и все выблевывала. Ребенок не будет большим, он легко выйдет наружу.
Мы обсуждали, где лучше всего рожать, и сошлись на том, что это будет душевая, поскольку остальные женщины боятся туда заходить. Тем не менее они иногда принимают душ днем.
— Я не позволю ребенку родиться днем, — пообещала Мэй.
Теперь понимаю, что Мэй, видимо, целый день трудилась, лежа на койке, задрав колени и скрестив ноги, чтобы не выпустить ребенка наружу.
— Когда начались боли? Часто болит? — спрашиваю я, вспомнив, что так можно понять, когда ребенок увидит свет.
— Сегодня утром. Сначала было не особенно больно, и я знала, что придется подождать. Внезапно я почувствовала, что мне очень надо в туалет. Когда я пришла сюда, из меня вытекла вода.
Именно в этой воде я стою на коленях.
Почувствовав схватку, она вцепляется мне в руку. Ее лицо краснеет, она жмурится и старается стерпеть боль. Она сжимает мою руку и так глубоко вонзает в нее ногти, что я сама едва удерживаюсь от крика. Когда схватка отступает, она переводит дыхание, и я чувствую, как ее рука расслабляется. Час спустя я вижу голову ребенка.