Мимо прошел человек в пальто, шапке, брюках и ботинках. Другой человек, в ботинках, брюках, шапке и куртке, курил около подъезда. Баба в пальто, неясной обуви и сиреневом вязаном берете тащила сумки с, наверное, продуктами.
Идти-то всего ничего. Вот уже старый дом буквой Г, в самом углу — подъезд, лестница, дверь. Позвонил. Открыли. Ее звали Нина Ивановна.
— Здравствуйте…
— Ты к Николаю? Нет его.
— Мы договаривались… Может, я попозже зайду?
— Заходи сейчас. Скоро придет. Подождешь.
Вошел. Темновато и облезло. Пахнет жареными продуктами животного происхождения. Он здесь бывал много раз.
— Вон тапки. Проходи.
И ушла на кухню, жарить.
В этой полутемной комнате все ему было знакомо — и полки с книгами давно забытых советских писателей, и окно, завешанное пыльным тюлем, почти не пропускающим солнечный свет, и компьютер, старый, с защитным экраном на мониторе, таких защитных экранов, висящих на двух ремешках, давно уже ни у кого нет, а у Николая Степановича есть, все старое, пыльное и хорошо знакомое.
Сел в кресло. Смотреть было не на что. Просто сидел, уставившись в простенок между книжными полками и шкафом. От пустого неподвижного созерцания у него даже слегка открылся рот.
Из кухни доносилось шипение и пахло жареным.
Сколько можно жарить-то.
В дверном проеме показалась Нина Ивановна с разделочным ножом в руке. Долго стояла, смотрела пристально.
— Все сидишь…
Савва смотрел в простенок между книжными полками и шкафом.
Нина Ивановна повернулась и ушла на кухню.
За окном стало совсем серо, да еще этот тюль, серые унылые сумерки. Можно было бы включить свет, но зачем, свет включают, чтобы было хорошо видно, чтобы что-то разглядеть, а что тут разглядывать, разглядывать нечего, и не стал включать.
Впрочем, через некоторое время пришел Николай Степанович и все-таки включил свет, ведь сидеть и разговаривать в темной комнате, пусть даже и с хорошо знакомым человеком, это как-то уж совсем.
— Ну что, как, как дела, что скажешь, определился?
И забегал по комнате, достал книжку, поставил ее обратно, задвинул штору (кроме тюля на окне были шторы), включил компьютер, сел на стул.
— Ты знаешь, все-таки не возьмусь я.
— Да? А чего так? Смотри, а то мы бы прямо на следующей неделе тебя в Тулу отправили. Чего, нормально.
— Да ну, не пойдет у меня, я же знаю. Вообще, не хочу. Не хочу вообще с ними встречаться, уговаривать их опять… Ну их на хрен.
— А чего, нормальные мужики. Съездил бы в Тулу, а потом сразу бы и в Орел, там-то вообще хорошо, там Михалыч. Ты же его знаешь.
— Да уж ездил, хватит. Сколько можно. Не мое это, не люблю, отвратительно. Чего мучиться-то. Тогда просто другого выхода не было, а сейчас-то такой необходимости уже нет. С тобой-то мы всегда нормально работали, а с этими раздолбаями не буду, даже вспоминать противно.
— Ну, смотри. А то в Тулу… Тула — хороший город. Кремль, оружейный завод.
Пиво Арсенальное.
— Да город-то хороший, понятно. Нет, не поеду я никуда.
— Ну ладно, как знаешь. Тогда я Ткаченко буду звонить. Точно, не передумаешь?
— Да нет, чего уж тут передумывать. Передумал все уже.
— Ну ладно, давай тогда.
И отвернулся к компьютеру, открыл какой-то файл.
— Ну давай, я пойду тогда.
— Ага, давай, — даже не повернулся.
Вышел в коридор, надел ботинки, куртку.
— Нина Ивановна, до свидания.
Молча вышла из кухни, открыла дверь.
Вышел во двор. В просвете между домами было видно, как на конечную остановку приехал автобус. Этот автобус ходит до соседнего районного центра, крупного промышленного города, сначала мимо полей и лесов, а потом через живописно-убогие пригороды с гаражами, сараями и кургузыми пятиэтажными домами.
Можно было бы вернуться домой, побродить по пустой квартире, повключать телевизор. Но Савве нравился этот маршрут, нравилось ехать среди пустых темных полей, мимо недостроенного промышленного здания на пустыре, мимо полузаброшенных дач, и захотелось поехать просто так, без какой-то конкретной цели, просто ехать и смотреть невидящим взглядом в мутное окно и думать свои мутные, вялые мысли.
И пошел на автобусную остановку.
Николай Степанович стоит у окна и смотрит в окно. В окно виден дом, кусок другого дома, кусок улицы.
По куску улицы, который виден из окна Николая Степановича, идет человек и едет машина.
Хлипкое, почти несуществующее дерево мотается на ветру рядом с домом, который виден из окна Николая Степановича.
Николай Степанович смотрит в окно, дотрагивается до своего носа, чешет живот, чешет подбородок, нащупывает на подбородке прыщик, пытается его выдавить, смотрит на пальцы, не осталось ли на них следов содержимого прыщика. Осталось.
Николаю Степановичу предстоит очень неприятная встреча, и вот он мается, мается.
Не хочется идти, как же не хочется идти. Но надо. И Николай Степанович пойдет.
«Блин», — тихо произносит Николай Степанович, обозначая досаду.
Объяснять, мучительно придумывать причины. Уважительные причины. Форсмажорные обстоятельства. Причин-то, по сути, нет. Вернее, есть. Это тупость, лень, идиотизм Николая Степановича, его неспособность и нежелание совершить последовательность простых и легких действий.
Необходимость совершения действий вызывает у Николая Степановича легкое подташнивание.
«Блин», — тихо произносит Николай Степанович и задумчиво-беспомощно оглядывается по сторонам.
Бедная, пустоватая комната. Довольно большая и пустоватая. Одинокий стул, стоящий у стены. На спинке стула висит то ли рубашка, то ли майка бледно-голубого цвета. Большой стол, на котором почти ничего нет. Книжный шкаф. Книги русских, американских, французских, аргентинских, немецких писателей. Книга швейцарского писателя. Полное собрание сочинений одного давно умершего писателя, который за свою жизнь написал дикое количество букв.
На полу возле кровати валяется носок. Его надо отнести в ванную и положить в кучу грязного тряпья. Но сейчас совершенно нет сил, нет настроения, нет сил, и пусть он валяется.