У матери что-то произошло с сердцем – оно как будто загорелось. Ей стало страшно, что вместе с дыханием изо рта у нее будет вылетать огонь. И что он спалит все: и дачу, и траву, и охотников.
– Что надо? – крикнула она воплем умирающей у ее мирного дома птицы.
– Добычу хотим забрать, хозяюшка, – добрым тургеневским голосом сообщил охотник, терпеливо стоящий у калитки, не предпринимая никаких попыток вторгнуться на частную территорию.
– Почему стреляли? – крикнула мать, из последних сил зажимая внутри огонь сердца.
– Так сезон охотничий открылся, – широко улыбаясь, пояснил другой охотник, помоложе. – Мы все лесом, лесом. Не знали, что дом ваш рядом. Думали, вглубь ушли. А тут пес мой дичь поднял – ну и стреляли. Да вы не волнуйтесь так, мы теперь сориентировались, больше и близко не подойдем. Нам бы только свое забрать. Извиняемся, конечно, за беспокойство.
– Это не ваше!!! Вы убили!!! Живое!!! – задыхаясь от жара сердца, выкрикнула мать и рухнула рядом с подстреленной птицей.
Как часто человек рвет сердце по пустякам! Помучилась дичь всего ничего – и застыла как камень, будто никогда и не взмывала в воздух. А женщина из-за этого попадает в больницу и бредит, бредит, зовя мать и дочь:
– Не смей летать, они убьют! Не позволяй ей летать! Обещайте, что больше никогда!!!
Понятное дело, они обещали. А кто бы не пообещал после такого? Можно подумать, бабушка спала и видела, чтоб ее внучку ненароком подстрелили какие-то отморозки с охотничьей лицензией. А внучке, можно подумать, так и мечталось быть подбитой метким выстрелом ни с того ни с сего своими же братьями по разуму. И главное, в ушах стоял этот невыносимый звук. То, что не должна уметь издавать птица. Не пение, не клекот, не курлыканье, не щебетанье, не кряканье или фитьканье какое-то, наконец. Вопль к молчащим небесам. Такое лучше не слышать, если хочешь спокойно спать.
С надеждами прожить жизнь, как велит природа, было таким образом покончено. Далее все пошло по схеме. Как у всех. Куда-то пристроиться работать. Не выделяться.
Исхитриться выйти замуж, чтоб не повторять одинокую судьбу матери. Умудриться не обнаружить свое уродство перед мужем. Вымолить себе бескрылого ребенка. Все чтоб шло путем. Не хуже, чем у других. Чтоб мать радовалась правильно выбранному дочкиному пути. Вполне можно себя зажать, растоптать и забыть. У большинства получается. И пусть.
Принципиальное значение имело то, что замечательный бутуз, ее сын, вырос без материнских комплексов. Что они со своим отцом дружили не разлей вода. Что мать ее была спокойна за внука и его перспективы. Что жизнь проживалась не зря, не впустую, а со смыслом.
Она не летала много лет. Убедила себя, что не хочет. А как-то, оставшись одна на даче – надежно и уверенно одна, – поняла, что уже и не может. С трудом расправила слежавшиеся крылья, зная почти наверняка, что не взлетит, разучилась. И смысла не было пытаться. Был бы хоть кто-то, кому это было нужно, как ей когда-то. Неужели она на всем белом свете одна такая? Пора себе признаться в окончательной бессмысленности и непотребности собственного дара. И дожить по-честному, с уважением к себе. Настоящим человеком.
И все-таки на дачу тянуло. В сонное одиночество. В возможность хоть под потолок тяжело подняться, рискуя не совладать с собой и грохнуться, и не обойтись без посторонней помощи, и тогда – прощай тайна и достойная жизнь.
Как-то в книжном магазине, где она выискивала нужное сыну пособие для поступления в университет, случайно открылась перед ней книга стихов. Стихи она не любила. Не стремилась понять. Зачем? Она знала свое вдохновение, пагубное, никому не интересное, никем не уважаемое и не принимаемое в расчет. Для чего же ей вникать в чужие, ничего не значащие слова? Но эти стихи стонали о ней. О деве-птице, тоскующей о паре для себя. О пастухе, которого она молит о ласке, потому что не дождаться ей мальчика-птицу. Ему суждено родиться потом, когда ее уже не станет… Она поняла, что поэт проговорился. Он знал. Видел. Или сам родился таким же уродом, как и она. Из биографии прояснялось ей одной ведомое: с поэтом дело было нечисто. Поиски любви, авантюризм, Африка. Расстрел непонятный в августе 1921-го. Видно, очень уж выделялся. Скрываться не приучили.
С этих стихов несчастных и закопошилась в душе надежда, что есть еще кто-то на белом свете, подобный ей. Только найдется ли? Суждено ли им если не увидеться, то хоть узнать друг о друге?
Пришла очередная осень. Ее опять потянуло прочь из города, на простор. Все чаще приходила в голову мысль – не мысль, мечтание – не мечтание, так, дуновение какое-то. Что-то такое об исполненном долге. Что все довольны, и никому не обязана. И сколько можно бояться. И – плевать на все. И – единственное, что всю жизнь она рвалась осуществлять, – стремление к высоте и дали. На собственных крыльях, которые ведь все еще есть! И она решила, что – хватит. Время пришло. Ее собственное время. Ее выбор.
Она летала всю ночь. Кружила, как сова над родным гнездом. Поняла, что все еще способна не испытывать страх высоты. Скоро, скоро, знала она, все будет по ее желанию. Она полетит далеко-далеко. И даже если не сможет вернуться – пусть.
Уснула, подкошенная усталостью. Счастливая, как только в детстве была, когда верила, что с ней все в порядке и все впереди.
Сквозь сон настигли звуки-воспоминания. Буханье, щелчки. Что-то страшное было связано с этими, эхом подхваченными гулкими призраками давнего несчастья.
– Сезон охоты начался, – сообразила она в полусне, выскакивая, как много лет назад, на крыльцо старого дома.
Никого не было у калитки. Никаких охотников, никаких собак. Но она знала: вот-вот заявятся. Потому что в зарослях пожухлой травы копошилось что-то живое. Большое, таящееся.
Чистое лицо юного человека с выражением ожидания беды смотрело на нее из травы.
– Они стреляют, – шепнул мальчик.
– А ты летал! Летал, хотя с сегодняшнего дня разрешена охота.
Она не рассуждала, кто они друг другу. Одной ли крови или совсем чужие. Сейчас это было совсем не важно.
– Пойдем скорее в дом, пока они не пришли за добычей. Вставай, ведь ты не ранен, ты просто напуган, да?
Она подала ему руку и повела к крыльцу.
Так ведь и знала, что нельзя доверять никаким стихам, даже таким красивым и печальным!
Там где-то зима. А тут полно народу на пляже. Жара. Ракушки. Тепленький океанчик. Нега.
По пляжу, загребая песок расхлябанными сандалиями-утюгами, тащится невообразимое чучело. Большой рыхлый дядище в разноцветной хламиде. Волосы заплетены в две толстых косы по бокам. Сиськи под одеждой колышутся. Усов-бороды нет. Но почему-то сразу определяется, что не Она, а Он. Ну явно не турист. Местный. Но не азиат. Ни по габаритам, ни по цвету волос, ни по повадке. Хотя что-то мерещится в разрезе глаз. Только стоит ли вглядываться? На такое лучше не смотреть. Тьфу-тьфу-тьфу, не моя болячка.