Но если кто-то из них выдаст себя дрожанием век или слишком страдальческой гримасой не сумевшего расслабиться лица, начнется самое страшное: всю ночь он будет топтать их покой, разрушать их маленький, с таким трудом каждый раз восстанавливаемый уютный мирок, безжалостно бить их привычными кулаками, а то и ногами в тяжеленных ботинках и плевать в души, разбивая вдребезги упрямую нежность к ушедшей матери и надежду на то, что их жизни имеют хоть какую-то ценность.
И будет им хотеться умереть, убежать навсегда из этого злого бесконечного мира, в котором все их усилия все равно кончаются прахом. И удержит, как всегда, лишь неизмеримая жалость и любовь друг к другу и надежда найти свою несчастную мать, которая наверняка тоскует, думает о них, но разве к такому гаду можно вернуться!
Мама исчезла, когда им не было шести лет. Почти перед самым днем рождения. Исчезла внезапно и навсегда. И ничего после себя не оставила: ни письмеца, ни вещички на память.
Этот тут же перевелся в другой гарнизон, все поменялось в их жизни, даже мамин запах в шкафу растаял. Постоянным аккомпанементом их жизни стали пьяные ночные слезы: «Ушла, сука! Ушла, проститутка! Что же высерков своих не забрала, гадина!»
А они все равно знали, что их мамочка не гадина. У них было то, что нельзя отнять у человека, пока он жив, – воспоминания. И уж их-то сестры берегли все эти десять лет!
Одна лишь мама могла различить своих совершенно одинаковых, на посторонний взгляд, девочек. Именно она придумала для них добрые игрушечные имена, известные лишь им троим. Она говорила, что сразу почувствовала, что старшая, Гуся, сильная и основательная, а младшая на пять минут Мышенька – робкая и замкнутая.
За те почти шесть лет счастья, когда они были вместе, мама их так многому успела научить! Они сделались чистюлями, которым не надо было напоминать о зубной щетке, прохладном душе по утрам и ежевечерней ванне перед сном. Девчушки вместе с мамой готовили обеды, резали овощи для супа, лепили котлеты, месили тесто для пирожков. А еще надо было каждое утро старательно вытирать пыль, давать попить цветочкам, красиво застилать постели.
Мама показывала им, как можно, вышивая разноцветными ниточками крошечные крестики, создавать настоящие картины. Они сообща придумывали модные одежды для кукол. У Мышеньки получалось лучше всех, даже красивей, чем у самой мамы.
Зато Гуся первая научилась читать и стихи быстрее запоминала. И было так странно и непонятно, почему они, такие одинаковые, талантливы каждая по-своему.
Мама считала, что благодаря этому сестры смогут друг друга поддерживать:
– Ты, Гусенька, будешь Мышке помогать в школе, а она сможет такие наряды придумывать! Как же вам повезло! Я вот совсем одна была и представляла себе сестру-двойняшку, разговаривала сама с собой, как будто с ней. А вы есть друг у друга – здорово, я вам завидую даже!
Они любили петь втроем. Что бы ни делали – пели. Про разное в жизни: про шальных соловьев, которые не дают спать солдатам перед боем, о заветной звезде любви, сияющей далеко-далеко, о Смоленской дороге с ее дождями и снегами. Сколько песен им мама спела – и в каждой была она с мягким мерцанием глаз, с теплом и добротой.
И этот ведь тоже иногда пел вместе с ними! Он даже умел смеяться. Вел их гулять, если мама была очень занята. Он, конечно, тогда тоже пил, но дрался редко. Стеснялся мамы, наверное. Она же просила дочек жалеть отца, потому что он слабый и сам не знает, что творит.
У них не получалось жалеть. Получалось только пугаться, брезговать и презирать.
Как-то раз его, пьяного, вырвало прямо у порога, и, оттащив мужа в спальню, мама принялась мыть пол. Она задыхалась и давилась слезами, девочки видели.
– Мы хотим без него. Давай без него, а? – попросила Гуся.
Мыша просто ревела, прижавшись к сестричке.
– Все, нету моих сил больше, деточки, как же я устала!
Мама заплакала по-настоящему, не сдерживаясь, как маленькие плачут. Гуся с Мышей бросились ее обнимать, утешать, сами доубирали зловонную гадость за этим. Мама легла спать с ними, бледная, обессиленная.
Сестры потом сообразили, что именно с того раза мамочка и надумала уйти. И правильно! Сколько можно терпеть все это? Но почему же, почему же их, своих ненаглядных доченек, своих милых дружочков, свое самое драгоценное в жизни (ведь так, так всегда называла) с собой не взяла? И ни весточки, ни словечка ни перед исчезновением, ни потом…
Хотя нет! Было, было. Припомнилось им как-то (а они почти каждый день выуживали из памяти что-то похороненное, не давали одна другой успокоиться), увиделось им одно спокойное утро, воскресное, скорее всего, потому что они не в детском саду, лежат вместе с мамочкой в кровати, притулились друг к дружке изо всех сил. Хорошо им. Век бы так лежать. Этого нет. Видно, на дежурстве своем очередном. От мамы пахнет слабостью, по-больному как-то. Она почему-то без своей обычной милой улыбки на них смотрит, пристально, как будто что-то тайное хочет узнать, то, что они от нее скрыли, в чем обязаны сознаться.
– Вы будете достойными, приличными людьми. Слышите? Что бы вокруг ни творилось, у вас своя цель: выучиться, встать на ноги, ни от кого не зависеть. Вы и сейчас уже много умеете. И каждый день учитесь чему-то новому. Чтобы ни один день жизни не пропал, зря не пролетел. Запомнили? Каждый день – что-то новое выучить. С каждым днем всё умнее и сильнее. Обещайте мне! Повторите каждая!
И Гуся, и Мыша повторили несколько раз. И ведь не зря! Вроде забыли, но делали, как велела мама, а потом и слова обещания вернулись, поднялись со дна памяти.
– И еще она тогда сказала… она сказала, помнишь, Гуся, помнишь?.. Она велела: «Как только школу закончите, уходите от него, не дайте из себя жизнь высосать, как он из меня все силы вытянул…»
– Точно, Мышенька! Молодец ты какая! Мы же тогда еще как дуры обрадовались, что вместе уйдем и что зачем конца школы ждать. Только не помню, что дальше… Не помню…
– А она еще про дни рождения… Чтобы мы обязательно праздновали.
– Да, да! Это тогда она сказала! Видишь, про дни рождения сразу запомнили! Вот дуры были! Думали, это самое главное. Она же еще много чего говорила. А нам с тобой это отмечание деньрожденное всё важное вытеснило.
– Ладно, Гусенька, не горюй, подожди. Вспомним обязательно.
Нет, конечно! Она была не виновата! Она ушла и оставила их, потому что не прокормила бы одна всех. Силы ведь этот отнял, а она слишком поздно спохватилась. И им, своим девочкам, мама наверняка что-то такое сказала, объяснила, только это пока не хочет проясняться. Значит, сами виноваты. Значит, надо любить ее и ждать, какие бы мерзости ни орал пьяный человек, считающий себя их отцом.
Вот еще что было странно: почему-то совершенно выпал из памяти обеих сам момент маминого ухода или хотя бы какая-то деталь, зацепка, ниточка, с помощью которой можно было бы выбраться к свету. Зато очень хорошо помнилось, что скучать по-настоящему, до горьких ночных слез в подушки, начали, когда приехала бабка, мать этого.