Население столицы кидалось наперерез автомобилям, пользуясь уже не существующими переходами, прыгало в автобусы и троллейбусы давно отмененных маршрутов, садилось на не стоявшие вдоль скверов скамейки, прогуливалось в устраненных к чертовой матери парках, делало закупки в закрытых накануне магазинах, поглощало пищу в только что разрушенных пирожковых и чебуречных, оправлялось в намертво забитых досками туалетах… Но – шарахалось от навязчивых призраков маршрутных такси, боялось заходить в полуоткрытые двери прежде не действовавших церквей, чуралось подвохов в пахнувших свежей краской сберкассах и банках и незнакомых ароматов в расцветших повсюду салонах красоты.
Видимое перестало быть видимым, невидимое вылезло на поверхность, и только тайное оставалось верным своей природе. Прямо на глазах в стеклянную витрину вдруг проваливался вальяжный пешеход с портфелем, сворачивала в отсутствующую подворотню прыткая лань в деловом костюме, возникало из-под земли – все в золоте – лицо-без-определенных-занятий и, переходя дорогу в неположенном месте, исчезало под землю же посреди проезжей части дороги, прямо под колеса машины. На них никто не обращал внимания.
Это была веселая прогулка. Лев – словно ему шесть лет – то и дело восклицал:
– А вот, господа, андерманир штук – другой вид…
– …храм Христа Спасителя стоит! – хохоча, подхватывал дед Антонио.
– Андерманир штук, прекрасный вид – Малый Манеж стоит!
– Андерманир штук, новый вид – Наутилус стоит!
В Александровском саду приглашали покататься на пони, подержать в руках двухметровую змею.
На Арбате потешали публику уличные акробаты, жонглеры, куплетисты.
У памятника Пушкину зачуханные поэты читали длинные политические стихи.
На бульварах не прекращались народные гулянья.
На площади Революции стояла – прямо возле собственного музея – парочка-тройка вечно живых ленинов, рядом с ними – ничуть не менее вечно живые сталины, брежневы, горбачевы, ельцины: с ними со всеми или с каждым по отдельности можно было сфотографироваться на память… на память о чем? О двадцатом веке.
– Андерманир штук, – шепнул одному из ельциных Лев, – другой вид: новый президент стоит!
«Ельцин» испуганно качнулся в сторону, однако тут же и восстановил равновесие.
Все здесь словно возникало по взмаху волшебной палочки, словно доставалось из рукава: как будто Антонио Феери прошуршал черной своей накидкой по Москве, по стране…
– Страшно, деда, – сказал Лев.
– А ты шепни «дед Антонио!» – и все исчезнет.
Решили идти пешком до Усиевича – сначала по неузнаваемой Тверской, потом – по узнаваемому Ленинградскому.
Внешне консервативный Ленинградский явно противился новым временам, то и дело однако убегая то направо, то налево – прежде неизвестными Льву улицами. Воспаленными голодными глазами, которые теперь не нужно было беречь, Лев вглядывался вдаль – сосредоточиваясь на точках, как советовал Устинов. Из точек прорастали высоченные здания – вплоть до ближнего Подмосковья и дальше, чуть ли не до Твери. Новая тайная Москва, куда не будет доступа тем, кто не сможет угнаться за временем.
– Лев, я что подумала, – Лиза ворвалась так внезапно, что дед Антонио, тоже хотевший что-то сказать, поперхнулся первым же слогом. – Я, пожалуй, и Сэма с собой заберу, можно? Ему здесь тоже ведь нечего делать будет: совсем ведь от «дури» человек пропадает.
– Конечно, забирай. Ты чем сейчас занимаешься?
– Новую Москву по памяти рисую – все эти теремки. И знаешь, как забавно – сквозь них тоже что-то все время проглядывает… какие-то прямолинейные сооружения, монументального такого типа: советская неоклассика, поздняя, сталинские дома или наподобие. Очень трудно рисовать, потому что сооружения эти гораздо больше теремков.
– Понятное дело, больше, – усмехнулся Лев.
– Ненавижу позднюю неоклассику, – буркнул дед Антонио. – А вообще, все ведь так и начинается: с постройки отдельных домов. Потом кварталы, потом улицы, потом районы… И потом карты устаревают.
До Усиевича добрались к ночи.
Полежав на диване с полчаса и попив чаю с крекерами, Лев бодро отчитался:
– Я готов. Уходим?
– Каланхоэ бы полить в моей комнате.
– Каланхоэ с собой заберем, – успокоил его Лев. – Так тебе спокойнее будет: подумаешь, не велик груз.
Он зашел в комнату деда и взял в руки горшок с каланхоэ.
Комната была единственной в квартире, где сохранялся порядок. У себя Лев не убирал уже давно – с тех самых пор, как Лизу удалили из поля его зрения. А вот к деду постоянно наведывался. Здесь все было как прежде, несмотря на то, что дед часто ворчал: устроил, де, мемориальный музей из моей комнаты. Но именно здесь жил Лев сейчас, один, без Лизы. Лиза – вот тоже, смешная! – всегда боялась заходить «к деду». «Да ну, – говорила, – еще превратишься в кого-нибудь!» А комната и в самом деле была полна цирковых атрибутов: чемоданчики, саквояжи, зонтики, шляпы, трости, перчатки, пестрые платки (Лев вытряхивал платки по ночам с балкона и потом снова развешивал их по широкой спинке дедова дивана), ящики и ящички, коробки и коробочки, рулоны разноцветной бумаги, бумажные цветы, сосуды самой разнообразной формы…
– Единственное, чего жалко, – это твоей комнаты, – признался Лев. – У меня даже в носу щиплет… столько ведь лет, деда!
– Может, останешься пока? – струсил дед Антонио.
– Ты конкретно чего боишься-то?
– Конкретно – я всего боюсь… – В голосе деда Антонио была совсем легкая усмешка. – Когда речь о тебе идет. – Это уж без усмешки. – Когда другие уходили…
– Так другие не туда уходили, дед Антонио! – беспечно отозвался Лев. – И я ведь не вслед за ними пойду, экий ты… Я вот сейчас квартиру изнутри запру – и пойду. А другие все – они наружу уходили.
– Ну, запирай, – решительно сказал дед Антонио. – Креста на мне нету.
Лев вышел в прихожую и вернулся со словами:
– А вот, господа, андерманир штук, другой вид… Ну деда, чего ты так драматизируешь, эй!
Потом он слазил на самую верхнюю из книжных полок и достал из-за книг папку. Папку и тоненькую блестящую полоску – браслет в виде золотой веточки. Тайком от деда, словно тот мог видеть его, Лев быстро опустил веточку в нагрудный карман рубашки.
На счастье.
Или на всякий случай.
Карту Пал Андреича он рассматривал вчера вечером, и тогда ему опять показалось, что она увеличилась в размерах. Сегодня карта выглядела еще больше, словно Москва выросла за ночь… впрочем, кухонного стола хватило, чтобы на нем разложить ее всю – всю Москву? Но всей Москвы не бывает!
Горшок с каланхоэ Лев поставил на самый краешек и этак его приобнял – левой рукой.
– Значит, деда… – Лев не видел ничего, кроме слипшихся друг с другом разноцветных точек. – Если тут у нас верх, то есть север, то все очень просто… внизу юг, запад слева, восток справа, делов-то! Когда Лиза в первый раз Magic Eye принесла, все так же и выглядело: не-по-нят-но.