Ничто нельзя переименовать. Имя дано один раз – и только одному предмету. Оно всегда с ним, и до тех пор, пока есть имя, есть и он. Никакой предмет никогда никуда не девается, он может только сместиться в сторону, выскользнуть в одно из многих – ах, многих и многих! – измерений многомерного нашего мира, отойти на второй план и сколько угодно долго оставаться там. Но ни один предмет не может исчезнуть, поскольку слово – прозвучало и поскольку оно не наше: оно было и оно есть у Бога, и оно есть Бог.
И нельзя «забыть наименовать»: нет имени – нет и предмета.
И нельзя «забыть наименованное»: не нами именовалось.
Да и защищено все на свете от забвения. Языком защищено: местом, где слово «правый» не может существовать, если нет слова «левый», где каждой Малой улице откликается Большая, каждой Верхней – Нижняя, каждой Северной – Южная… Так что пока существует Новая Басманная, существует и Старая, ибо только Старая Басманная дается в пару Новой Басманной, а не улица Карла Маркса. Улица же Карла Маркса появляется как отклик на имя, на понятно какое имя – и даже если занимает место Старой Басманной, то не уничтожает ее, а просто сдвигает, смещает в сторону, на второй план, в иное измерение. Где «Париж» и «Paris», «Warszawa» и «Warsaw», «Рим» и Roma – разные города, города-двойники, города-близнецы, пусть и неотличимые друг от друга, а не одно и то же: бок о бок стоят, друг друга поддерживают…
– Вы не скажете, как пройти на Старую Басманную?
– Конечно, скажу… где-то здесь была, где-то здесь и есть!
А только вот… если нету ни новой, ни старой – тогда как?
Москва не существовавшая напирала со всех сторон, пережевывая и выплевывая целые районы, не говоря уже об улицах, переулочках, тупичках. Откуда ни возьмись посыпались вдруг прежние имена: они сыпались вперемешку с нынешними, множа и множа районы, улочки, переулочки, тупички. Подходить к старожилам было бесполезно: они уже не понимали, где находится Большая Дмитровка, где – Пушкинская, только знали, что разные это улицы должны быть, но та улица, на которой мы стоим… – она, вроде, еще не Большая Дмитровка, хоть, вроде, уже и не Пушкинская.
Казалось бы, тайное наконец стало явным… да только не потому, что явное распростерло объятья тайному, а потому что тайное наступило на горло явному. И с этим надо было что-то делать – не так ли, этимолог и скрипач Пал Андреич Мартынов?
Молодые… – им что? Лев, Лиза – они в не существующей когда-то, а теперь в только и существующей Москве освоились… думают, что так и должно, значит, быть. Что другие времена – другие песни! Ах-неправда-милый-Гейне-песни-те-же-что-всегда-слишком-быстро-вянет-время…
Я-то знаю, что так быть не должно.
Что ничего не сдается без боя.
А потому – в бой: за мою Москву, за память места, за Слово, которое было в начале!
Пал Андреич свернул карту и, достав ветхий планшет, аккуратно разместил ее там, как старый солдат – карту военных объектов неприятеля. Посмотрел по сторонам: телевизор, оказывается, включен, а в телевизоре – дым… Белый дом горит. Война ведь, опять война.
Из дому этимолог и скрипач Пал Андреич Мартынов вышел налегке: на одном плече планшет, на другом футляр со скрипкой. У подъезда – здравствуйте-Катерина-Ивановна – бесстыдно развернул карту и нашел на ней 8-ю Песчаную.
– Далеко ли, Пал Андреич?
– На войну, Катерина Ивановна.
– На какую такую?
Ах, Катерина Ивановна, Катерина Ивановна! Идет, значит, война. Не там, у Белого Дома, где свои своих бьют, а здесь – рядом с Вами. Здесь существующее с не существующим столкнулось и не существующее одолевает существующее: нежить скрытая жизнь открытую одолевает. Так что без меня никак не обойтись!
Ближе к вечеру все многочисленные Песчаные были исхожены Пал Андреичем вдоль и поперек. Он подолгу стоял в точках бифуркации, где одна Москва делала резкий поворот к другой, – стоял семафором, постовым, регулировщиком движения: знайте, дескать, пешеходы, знайте, автобусы и машины, что и сюда вот, направо, тоже можно… во-о-он улица, видите? Не хотите воспользоваться этим путем – он короче?
А назад идти – забыл как. Да и не на Песчаных он, вроде… впрочем, что за беда! С ним планшет, а в планшете карта: проходят, дорогие мои, проходят те времена, когда жизнь одних от жизни других изолировать можно было. Нет теперь ничего засекреченного, и он, этимолог и скрипач Пал Андреич Мартынов, – живое тому свидетельство.
Пал Андреич вынул карту и присел на скамеечку у автобусной остановки. Мимо проехал пустой автобус. Номер ноль. Пал Андреич усмехнулся: мутят, дескать, воду, сукины дети, – и разложил карту перед собой. Где же он тут… а-а, вот здесь значит! Хорошо-с…
Кончиком указательного пальца Пал Андреич повел по улице, на которой находился, – в направлении центра, поскольку второй своей стороной улица эта якобы обрывалась в пруд. Палец беспрепятственно двигался вперед… стало быть, к центру, и вдруг – стык. Грубый стык двух листов, склеенных хоть и точно, да не так, не по-аптекарски точно – и ведь ровно посередине карты. Ах вы Лев да Лиза, дети вы малые, неразумные!..
На стыке посередине смещалась география Москвы – и смещалась-то на пустяк, на самую малость… да только не уловить уже было старыми глазами, где здесь справа тот волосок, который только что порвался слева: перепутались волоски, переплелись.
Пал Андреич аккуратно сложил карту ввосьмеро и направил ее в планшет.
Вздохнул.
Вынул скрипку и заиграл. Фибиха. Поэму.
Он знал, что завтра опять предстоит бой. Бой, в котором ему не победить – разве вот только смычком-между-мирами-логике-пространства-вопреки: так ведь учил его, помнится, волшебник один, Антон Петрович Фертов!
Пал Андреич Мартынов играл до темноты, и редкие прохожие осторожно бросали в его футляр деньги. Тысячи ничего не значивших рублей.
… и появилась еще в те годы игрушка. Странная такая игрушка – Magic Eye называлась.
Лизе такую отец привез.
– Из Америки, – сказала она, смущаясь. – С ними ведь, со всем его кругом, все в порядке. С такими всегда все в порядке. Но дело не в этом. Смотри… У меня был целый альбом, но из него я оставила себе только один лист. Остальное в Пятаке расхватали.
Она протянула Льву листок картона, на котором, в рамке, были изображены пятнышки разных цветов, все неправильной какой-то – специально неправильной – формы. Изображение напоминало коврик.
– Что с этим делают? – спросил Лев.
– На это просто смотрят. Не вглядываясь. Если правильно, то есть опять же не вглядываясь, смотреть, можно увидеть в глубине более крупное изображение – я не буду тебе говорить, какое оно на этом именно листе… увидишь или нет? Я только за зрение твое боюсь. Но я не могла не принести!
Лев увидел более крупное изображение немедленно. Оно оказалось многомерным – словно располагалось в ящике, а не на плоскости. Прямо перед глазами находился большой шар в кольце, напоминавший Сатурн. Под ним – вершины гор, уходящие вдаль. Прямо у подножия гор – всадница с развевающимися волосами несется во весь опор на крылатом коне. И сделано было каждое изображение из «коврика» – разноцветной поверхности, заключенной в рамку.