Отвечать за кого-то было для Торульфа непривычным делом. Он старался построить свою жизнь таким образом, чтобы избежать ответственности за чужие судьбы. Музыка Торульфа, главная его страсть, проходила по касательной к словам, а стало быть, и к любой жизни, тем и была хороша. Играя на органе во время богослужений, он вполне отдавал себе отчет в том, что посредством музыки разговаривает с людьми, а музыка не предупреждает, не советует, не отрицает и уж во всяком случае, ничему не учит, а только окрыляет нас. И, окрыленные, мы взлетаем над жизнью, начиная видеть сценарий во всех его монументальных пропорциях, а какое там место найдет себе в этом сценарии каждый из нас – дело каждого из нас.
Однако Эйто не интересовался сценарием – он интересовался опытом Торульфа. На фоне этого интереса любой поступок Торульфа приобретал дополнительное – Торульфу казалось, что излишнее! – измерение, ибо старый Торульф не желал служить никому моделью и – со-про-тив-лял-ся. Только сопротивляйся или нет, а русскому, видимо, позарез был нужен опыт Торульфа… настолько позарез, что иногда Торульфу мнилась вдруг всякая ерунда вроде того, что и послан-то он в этот мир, чтобы служить передатчиком некоего сообщения – причем на языке, которого он, черт возьми, даже не знает! – одной душе, одной конкретной душе… чтоб ее, эту душу. А больше, стало быть, ни на что и не годится Торульфова жизнь. И не то чтоб он возражал… но языку-το, на котором сообщение передавать надо, его, Торульфа, могли бы, по крайней мере, научить?
Впрочем, именно сейчас Торульфа занимало другое: кажется, учеников становилось больше… Пока – на одного больше, поскольку людей, звонящих ему с того же самого номера телефона, двое, тут Торульф готов был землю есть, ибо в таких-то уж вещах он не ошибался. Звонящие были вербально похожи друг на друга как две капли воды – единственная область, в которой замечалось различие: область жизненных тактик. Первый, собственно Эйто, был носителем открытой тактики: он легко допускал существование «другого такого же». Второй, Эйто номер два, со всей очевидностью, не считал себя результатом деления образа и разговаривал с Торульфом так, словно был единственным обладателем права на целое, демонстрируя присущую большинству из смертных герметичность личности. Торульфу было жаль – первого, но он с ужасом ловил себя на мысли, что как только у того пройдет ощущение новизны ситуации и он перестанет поминать второго, различить их будет уже невозможно, ибо наши жизненные тактики отнюдь и отнюдь не всегда выходят на поверхность, становясь – словами.
Между тем, проявляя обычно не свойственную ему настойчивость (расскажи-маме-правду, расскажи-маме-правду, расскажи-маме-правду), Торульф теперь знал, что процесс, свидетелем которого его сделали, необратим. Ибо давно уже нельзя рассказать-маме-правду: у того, что все еще называет правдой он, Торульф, нет больше признаков правды и нет свидетелей. Правда не есть то, что действительно имеет место быть, – правда есть то, чему находятся свидетели.
Может быть, Эйто и в самом деле едет через Германию? Может быть, зачем-нибудь ему нужно, чтобы все – он, Торульф, Кит, Курт и… кто там еще – пребывали в заблуждении относительно подлинного его маршрута? Может быть, он и звонит только затем, чтобы повести их по ложному следу… а зачем ведут по ложному следу? Торульф остановился у нового подъема – осилит или нет? – и произнес вслух: «По ложному следу ведут затем, чтобы потом никому не найти».
И Торульф понял, что не осилит нового подъема: сердце стучало теперь почти в горле. Надо вернуться домой. Вернуться и позвонить ему… или кому-нибудь из них – чтобы, не полагаясь на слова, произносимые исполнителями и не давая сбить себя актерским мастерством, по каким-нибудь косвенным признакам попытаться осмыслить функцию действующего лица, причем осмыслить структурно, и понять суть сцены, а также ее место в составе сценария.
Его не интересовало, что здесь правда, что ложь и какая из тактик более морально-состоятельна, – его интересовало только одно: почему на сцене два состава и куда смотрит режиссер. Или, если оставить в стороне режиссера: какая из двух тем – ведущая.
И Торульф вернулся домой.
– Это Торульф. Я неспокоен. Где ты в данный момент?
– Я не знаю. И, по-моему, у меня садится телефон.
– Ты можешь позвонить мне из автомата?
– Могу, только сначала надо найти автомат. Я пока не видел ни одного.
– Тогда позвони из любого кафе, там же всегда есть телефон… был в прежние времена.
– Я попробую…
– Из первого же кафе, которое увидишь.
– Что-нибудь очень срочное? Новости?
– Нет. Скорее, размышления. Береги мобильный для мамы. Я жду твоего звонка.
«И ничего не предпринимай», – хотел сказать Торульф, но не сказал: так далеко его власть на Эйто не распространялась. Ни на одного из них.
Торульф заходил по дому. Полил цветы. Загрузил посуду в посудомоечную машину и включил машину на самую долгую программу. Собрал со стола валявшиеся там месяцами счета, сложил в стопку и отправил в ящик книжного шкафа. Включил телевизор и полистал программы. Выключил телевизор. Звонка не было.
В конце концов, звонок и не нужен. И не нужны никакие подробности. То, что его интересует, он может вычислить на имеющемся материале, уж столько-то мистического опыта у него есть, и этот опыт говорит ему, что в жизни дело никогда не в деталях. Детали – участь литературы: это там они необходимы, чтобы тексту легче было прикинуться жизнью, между тем как сама жизнь – всегда хаос. До тех пор, пока не знает, за какими из слов пойти.
Два состава на сцене могут быть только тогда, когда пьесу еще не играют. Когда идет читка – и вся труппа в сборе.
Значит, идет читка?
Идет читка. И вклад исполнителей в поведение действующего лица еще не обсуждается, обсуждается только роль и место действующего лица в составе целого. Индивидуальный рисунок роли пока не возник. Все впереди: и собственное прочтение роли, и противопоставление его другому прочтению роли… Да и публики – этого участника любого зрелища Торульф не забывает никогда! – на данный момент нет. Если не считать публикой нас… вовлеченных в подробности обратного пути Эйто. Только стоило ли городить огород из-за нас?
Но вот это вот «чтобы потом никому не найти»… – как раз оно и беспокоит тебя, Торульф! То, о чем ты обычно запрещаешь себе думать – особенно на очередном сложном участке пути, перед новым перевалом, когда Большая Короткая Боль и так далее… сценарий невозможно сломать, но возможно – покинуть. Покинуть легкомысленно, не заботясь о том, что будет с-ними-со-всеми дальше – или ответственно, с уважением к сценарию: подготовив на место того же действующего лица – другого исполнителя. Сидеть, значит, на читке, внимательно слушать, время от времени подавать уместные реплики, позднее – даже обсуждать рисунок роли с режиссером, партнерами или актером-напарником и сколько-то раз выйти на сцену… но уже – знать, уже – решить заранее: прощайте. И – исчезнуть из виду, направив всех по ложному следу.