Оказавшись на кухне, вздохнул, присел на стул и закурил от одной из зажигалок, которых здесь было более чем достаточно. Теперь ему предстояло осмыслить, что произошло, и принять решение. Одно из трех: либо оставить камушек лежать там, где лежит, и забыть обо всем, либо вернуть камушек на каминную доску и продолжать церемонию, либо опять же вернуть его на каминную доску, но церемонии не продолжать – за теперь уже ненадобностью таковой.
Торульф курил и ждал какого-нибудь знака, который вполне могла послать ему судьба, коль скоро речь шла о союзничестве с ней в деле обеспечения благополучного прибытия домой одного вконец заблудившегося путешественника.
Знак, который не замедлила послать ему судьба, имел вид прехорошенькой Элизабет – двадцатилетней домработницы, выделенной Торульфу по причине его преклонного возраста отменно действующей в Норвегии властью-на-местах. На Элизабет висел громадный рюкзак, а в руках у нее имелось два чуть ли не таких же по величине пластиковых пакета – понятно, что со всякой снедью и прочим: день закупок.
– Привет, Торульф! – Элизабет придирчиво взглянула на него: всё ли в порядке. – Размышляем?
– Привет-да-нет-не-размышляем-просто-курим, – про гудел Торульф и засуетился было помогать Элизабет с сумками, но та, как всегда, помощи не приняла.
– Хороша ли жизнь? – осведомилась она, выгружая содержимое из рюкзака и пакетов.
– Ну, что хороша, не скажу, однако… ммм, отчасти даже и приемлема.
– Может, этого и хватит?
– С избытком! – рассмеялся Торульф и затушил сигарету.
– В путь? – спросила Элизабет, намекая на то, что Торульфу (такая у них имелась договоренность – между прочим, по желанию самого Торульфа, иначе без конца услужливо вмешивавшегося в процесс наведения порядка) пора выметаться. В то время как ей, Элизабет, было самое время распределять купленное по местам и приступать к тому, что в муниципальных документах обозначалось как «влажная уборка жилых помещений».
– В путь, – вздохнул Торульф и снял с себя халат, накинутый поверх толстого свитера. – Сейчас только халат в спальне повешу.
– Оставь здесь, я сама повешу. И – хорошего гуляния!
– А тебе – приятной работы. В термосе, в гостиной, кофе, и там еще коробка шоколада на столе, угощайся.
– Угощусь, не сомневайся! – подмигнула Элизабет.
Они обнялись и распрощались.
Больше разговаривать не полагалось: на все про все властью-на-местах Элизабет было отведено сорок пять минут, а за сорок пять минут предпринять «влажную уборку жилых помещений» в двухэтажном доме площадью почти сто квадратных метров – не шутка. И у Торульфа, трогательно старавшегося причинять Элизабет как можно меньше беспокойств, она не теряла ни секунды, оставляя ему все в таком образцовом состоянии, будто занималась здесь влажной уборкой часов десять. Торульф был ее любимцем, а вторую и четвертую среды каждого месяца, когда ей предстоял визит к Торульфу, – она считала самыми счастливыми рабочими днями.
Чуть притормозив у порога гостиной, но махнув рукой и даже не заглянув внутрь, Торульф прошел в прихожую, упаковался там в свой ослепительной белизны пуховик и замаршировал к морю. Торульф всегда маршировал к морю, когда выходил из дому низачем. В седой его голове – строго в ее середине – лежал белый камушек: чего-то не то просил, не то требовал. Торульф не понял и – тряхнул шевелюрой: пусть белый этот камушек делает что хочет, пусть живет как хочет! Надо было отвечать, когда Торульф с ним разговаривал, а теперь всё, теперь слишком поздно, Торульф ушел уже и вернется только часа через полтора, когда Элизабет давно закончит уборку и отправится дальше, к Мидтйордам.
Да, Торульф допустил оплошность: обшлагом халата смел белый камушек на пол – виноват, каюсь! – но зато потом он больше совсем ничего не предпринял, он к камушку даже на миллиметр не приблизился, мизинцем его не тронул… отныне полная свобода, глубокоуважаемый камушек, простите за причиненные неудобства и сами решайте, что Вам лучше, – можно ли со стороны Торульфа рассчитывать на капитуляцию полнее?
Усилием воли он запретил себе думать о камушке, заглянул в прибрежный ресторанчик, хлопнул стопку шнапса и вышел на берег: поговорить с морем.
– Ну что, Торульф? – спросило море.
– Да ничего хорошего, – честно признался он. – Кое-кому в одном деле хотел помочь, но, вот, боюсь, навредил только…
– Печально, – сказало море.
– Печально, – согласился он. – Старый я стал, руки не слушаются. В остальном все в порядке, а вот руки… видишь ли, именно руки, которыми я привык и на жизнь зарабатывать, и другим помогать, – руки не в порядке. Даже и на органе тяжеловато уже – я, понятно, не говорю никому, вообще никому… одному тебе. Такая, значит, награда за мои же, небось, слова, с которыми я всю жизнь прожил: нам не на то руки даны, чтобы – хватать. Вот и получай, значит, дорогой: не хочешь хватать – и не схватишь. Я, только ты правильно пойми, ни на что не жалуюсь… тут у меня просто человек один в затруднении, а я камушек уронил.
– М-да, – вздохнуло море. – Камушки ронять не дело.
– Не дело, – опять согласился Торульф. – Но если руки не слушаются?
– Если не слушаются, тогда – конечно, – поддержало (кажется) море.
Он шел вдоль самой кромки воды, не нарушая кромки своими сапогами сорок шестого размера, – по побережью Торульф всегда ходил только так: привычка, за которую море ему было благодарно. Сегодня благодарность выражалась в том, что оно то и дело подкидывало ему по два камушка – черный и белый, да только другие это камушки… спасибо, конечно, но поздно: ничего не исправить больше с тем камушком, уже стронутым с места.
Когда Торульф вернулся домой, Элизабет там, понятно, не было. Даже не раздевшись, он заглянул в гостиную – белого камушка не лежало на прежнем месте. «Вот и все, – сказал чей-то голос внутри Торульфа, – что ж я наделал-то, а?» Но, машинально вскинув глаза к каминной доске, он увидел их оба: белый и черный… знала, знала Элизабет толк в уборке жилых помещений!
Торульф подошел к камину.
Белый камушек был положен Элизабет слева от черного: так, наверное, представлялось ей правильным – и с какой бы стати требовать от нее проницательности, которая должна была подсказать ей, что в данный момент белому камушку полагалось лежать справа от черного: специалисты по уборке жилых помещений обычно не слишком хорошо разбираются в магии.
Так и не сняв пока белый свой пуховик, Торульф все смотрел и смотрел на запущенную в обратную сторону цепочку перемещений, боясь задать себе вопрос, произошло ли уже из-за этого что-нибудь или еще не произошло. Он видел перед собой крутящую педали своего велосипеда Элизабет, которая, конечно, и вообразить себе не могла, насколько неотменимые и, увы, больше непонятные Торульфу изменения в мироздании полчаса назад произвели ее любящие порядок руки с аккуратно подстриженными ноготками.
Когда Великая Река была еще небольшим ручьем шириной в два фертанда, родился на берегу ручья мальчик, которому дали имя Свет. С детства любил Свет играть у ручья, переправляя с одного берега на другой то листик свимунты, то обломок коры дерева итль, то цветок рантуга. Свет отталкивал их тингуланом от правого берега, а сам, разогнавшись, перепрыгивал на левый – и там ловил, осторожно подгребая к себе.