– А когда ты их оттуда выпустишь?
– Когда созреют, – сказал Хухры-Мухры.
Татьяна и Ольга задумалась.
Пристально глядя на горстку пепла, Марта сказала:
– По-моему, пепел шевелится…
– Ветер… – отозвался Ближний. – Скоро ветер разнесет эту горстку по свету… Что же делать, что же теперь делать? Она была бы такой прекрасной, наша Окружность!
– И такой… абсолютно правильной! – всхлипнула Мать Кузьки.
– «…безупречная кривая… причем в самом высоком и торжественном смысле этого слова», как написала когда-то Вам в Париж Умная Эльза… помните, Редингот? – спросила Марта.
Редингот кивнул.
– В Токио она читала твой ответ вслух, вися в воздухе в миллиметре от асфальта, – вздохнули тридцать девять кузнечиков своего счастья, расположившиеся вокруг отца и бога. – Правда, тогда еще все мы были адвокатами и многого не понимали. Но слова из твоего письма запомнили – насчет того, что не геометриею заняты лучшие умы многострадального человечества, но музыкою…
– Без Умной Эльзы мы никогда бы не осознали бы ни этого, ни… – Редингот осекся.
– Вы почему осеклись, Редингот? – с тревогой спросил Сын Бернар, пряча от солнца оставленные пламенем проплешины на теле.
Редингот молчал.
– Редингот, – тихо окликнула его Кунигундэ. – Рединго-от!..
– Да? – вздрогнул тот.
– Вы осеклись… почему?
– Я ружье, – попытался отшутиться тот.
Попытку не зачли.
– Чего еще мы не осознали бы без Умной Эльзы? – Ближний хотел заглянуть Рединготу в глаза, но тот отвел взгляд.
Теперь никто уже не нарушал тишины, становящейся все более тревожной.
– Мне трудно произнести это, – признался наконец Редингот.
– Еще вчера Вам все было просто! – напомнили ему дети разных народов.
– Боюсь, что нет никакого вчера, – горько усмехнулся Редингот.
Татьяна и Ольга, давно прекратив думать, откуда берутся дети, обняла Редингота за шею.
– Не бойся, деда! – сказала она. – Вчера есть. Вчера – это когда ты назначил вон того дядю моим папой. Тогда и вчера.
Редингот вздрогнул. И в глазах его сверкнуло – некий алмаз… некий угасший было алмаз, некий никогда не угасавший там алмаз.
Он взял Татьяну и Ольгу на руки и поднялся над пепелищем во весь рост.
Во весь свой исполинский рост.
Исполинский рост Бога.
Хухры-Мухры пал было ниц, но вовремя опомнился.
– Я скажу! – начал Редингот. – Я скажу то, что не решался произнести. Я знаю, вы ждете этого. И я скажу. Вот… говорю. Я говорю: без Умной Эльзы мы никогда бы не осознали, что на самом деле Абсолютно Правильная Окружность из спичек – построена. – Он смотрел прямо перед собой.
«Я знала», – нарисовали в воздухе губы Марты.
«Я знал», – почти в точности повторили рисунок губы Деткин-Вклеткина.
Мать Кузьки и Ближний посмотрели друг на друга и тихо засмеялись.
Кикимото неслышно поднялся с выжженной травы. Стал рядом с Рединготом. И тоже смотрел прямо перед собой.
– Ты видишь ее внутренним зрением? – прошептали тридцать девять кузнечиков своего счастья.
– Нет, – разочаровал их Кикимото и тут же очаровал снова: – Я ощущаю ее.
– Чем? – стыдясь, спросили они.
Кикимото молчал долго. Потом твердо произнес:
– Собой. Я ощущаю ее – собой.
– Она… большая?
– Бескрайняя.
– Правильная?
– Безукоризненно.
– На что она похожа?
– На… Opus Dei!
– Вот и хорошо… – просветленно вздохнули тридцать девять кузнечиков своего счастья, наконец поверив младшему брату. – Вот и хорошо!
Татьяна и Ольга слезла с рук Редингота и подошла к горстке пепла по имени Умная Эльза.
– Пепел опять шевелится… – сказал Хухры-Мухры и вдруг прошелестел: – «И когда у нас ничего уже не останется – совсем ничего, только тогда можно будет считать, что мы построили наш участок… вверенный нам участок».
Он оглядел пепелище. Весеннее солнце скупо освещало пустую, бурую поверхность земли.
– Пришло время, – произнес он тем же голосом, каким когда-то молился Японскому Богу. – Пришло время, и у нас не осталось ничего. Хотя… дайте-ка мне Ваш ледоруб, Случайный Охотник. Что Вы сидите с ним, как дурак? Не на Северном же полюсе мы с Вами, в самом-то деле!..
Случайный Охотник безропотно протянул ледоруб.
– Это не мой ледоруб, а Ваш! – оправдался он. – Ледорубы не горят в огне!
– Зато в воде тонут! – поделился отсутствующим опытом Хухры-Мухры и, склонясь под тяжестью ледоруба, быстро направился к реке.
«Буль!» – сказала река: только один раз.
Быстрыми шагами Хухры-Мухры вернулся на пепелище.
– Теперь у нас действительно не осталось совсем ничего, Случайный Охотник. Даже ледоруба. Даже высушенной пуповины и той не осталось. Даже ожерелья из человеческих зубов. – Он вздохнул. – Значит… значит, уже можно считать, что мы построили вверенный нам участок. Построили? – Хухры-Мухры бросил осторожный взгляд на Деткин-Вклеткина, сидевшего с закрытыми глазами.
– Построили, – подтвердил тот, не открывая глаз. – Вот теперь – построили.
– Я сейчас запою… запеть? – Голос Хухры-Мухры был хриплым.
– Запойте, – велел Сын Бернар, смутившись от самочинно взятой на себя власти.
И хриплым своим, некрасивым своим голосом Хухры-Мухры запел на странном языке. Глухие звуки, отрываясь от его губ, останавливались в воздухе и ждали следующих. Скоро все пространство вокруг оказалось заполненным этими глухими звуками – и, образовав гулкое облако, они начали медленно подниматься вверх, осторожно подгоняемые новыми и новыми облаками звуков…
Не помня себя от внезапно настигшей его печали, Сын Бернар завыл так, что дети разных народов принялись медленно отступать к реке. Заметив это, Сын Бернар потупил глаза – и выжженные на его коже проплешины покраснели.
– Извините, – сказал он детям разных народов. – Я больше не буду.
– Ничего-ничего, – с деланной бодростью сказали те.
– Люблю такую песню! – сказала Татьяна и Ольга и, подойдя к Хухры-Мухры, поцеловала его в коленку. – Можешь выпускать своих деток из головы. Они созрели уже.
Хухры-Мухры взял ее на руки и засмеялся.
– Это национальная песня? – уважительно спросила Мать Кузьки.
– У меня все песни национальные, я национальный певец, – ответил он.