– Что делать?!! Я, конечно, знал, что у тебя все запущено, но не до такой же степени! – от его голоса содрогались стены. – Это я должен бы спрашивать, что ты собираешься с ними делать! Это же все, кто нанес тебе оскорбление словом, делом или мыслью, и твой патрон велел мне проследить, чтобы ты выбрал наказание для каждого из них! Да ты не узнаешь их, что ли?!! – кипятился он все больше.
«Знаешь что, рептилье отродье!..» – чуть было не слетело у меня с языка, но в последний момент я сдержался: уж если над чем следовало глумиться, то не над его болезнью. Ну кроме шуток, по каким признакам я мог их распознать, если необходимые для идентификации личности органы запрятаны у них в кульки, или это квадратное пугало думает, что я каждому, кто меня обижал, в трусы заглядывал?!
– Не надо никаких наказаний, – протянул я тоном умирающего лебедя и добавил почти по слогам, – оставьте меня в покое.
– А самое уморительное то, – продолжал он, закрывая ворота, – что по возвращении к живым они абсолютно ничего не вспомнят, это не всплывет у них даже обрывком сна, и добродетель твоя пропадет втуне.
Догадавшись по моему молчанию, что от этого я белугой не зареву, он подвел итог:
– Ну, тогда пошли обратно. Зря только ноги околачивали. Но знай: репутации это тебе не прибавит.
Мы проделали тот же путь назад, и когда демон, завидев нас, удивленно заметил: «Что-то вы быстро». Я бросил ему на ходу: «Я отказался». На что он укоризненно буркнул: «Так дела не делаются!» И конфиденциально прошептал адресованные псориазному генералу слова: «Все равно мы их не отпустим». Я встал на прежнее место, раздумывая, что же теперь будет. Демон снова выпятил на меня глаза; я понял, что сейчас он продолжит свою лекцию и помешать этому будет невозможно. К несчастью, я не ошибся.
– Видно, как на ладони, что ты совсем ничего не помнишь и придется мне навести небольшой марафет в твоей памяти, – вдруг он затанцевал из-за того, что доходяга, на которого он опирался ногами, пополз в сторону. – Не коверкайся, тебе говорят! Стой, где стоишь! – шикнул он на него. – Так, о чем это мы?… Ага, значит, в первую очередь мне крайне не нравится тотальная бесхребетность твоих поступков. Куда девалась твоя закалка, вся твоя выправка? А я тебе скажу, куда: они вылетели в ту же трубу, что и твоя мечта о персональном боге. Вспомни, как тебя злила монотеистическая идея божества, в чьем восприятии все однояйцовые близнецы матери-Земли обладают равной ценностью и одинаково достойны божественной любви, путеводительства и все такое. Что и говорить, тебя просто крючило и пучило от представления о творце вселенной как о вертухае, повелевающему солнцу своему восходить над злыми и добрыми. Бог личный, пекущийся об одном тебе, не сотворивший тебя, но преданный тебе как единственному другу, не оставляющий заповедей, но сам исполняющий как заповедь любое твое волеизъявление; бог, для которого все сущее центрировано в твоей присноалчущей душе, а остальной мир – лишь сырьевая база для ее ублажения; приносящий в жертву тебе каждого, кого затронула твоя любовь или ненависть, не то, что эта салага, которая сдохла за всякую шваль! – и он с силой пнул выгнутую спину того, на ком стоял, – бог, что обеспечил тебе влачащийся за тобой в вечности шлейф душ, чью волю ты подавил и стреножил. Не ангел-хранитель, сатрап безразмерного человекоугодия и общедоступности, не заговоренный талисман, палладиум, рецептура изготовления коего доступна профану; ничего, что не составляло бы неисповедимой тайны, хранимой одним тобой во веки веков. Такому богу ты готов был служить верой и правдой, воскурять ему фимиам почтения денно и нощно. Но со временем твои запросы измельчали, и престол Вседержителя занял Полубог – жадный бактериофаг, возвеличивающийся по мере прогрессирования упадка сил и усталости от сопротивления. После причисления себя к сонму Полубогов все у тебя оказалось перевернуто с ног на голову: рассматривать неудачи, как средство добить человека, чтобы он не тянул на себя одеяло Полубога – это был цирк еще тот!
Слушая его, я ощутил легкие тычки в правую лодыжку. Посмотрел вниз и на миг обмер: переломанная каракатица как-то изловчилась доползти до меня и норовила ухватить за ногу непослушными обрубками пальцев. Что ему от меня понадобилось? Я отошел на шаг в сторону.
– Затем и Полубог канул в Лету, в основном из экономических соображений. Но связь с богом, существующим для твоего эгоизма, не прервалась; обожествить себя целиком и полностью, а не в половинчатом режиме ты так и не решился – испугался одиночества. Ты разочаровался в своем боге, тебе казалось, что он требует от тебя непомерно много скепсиса, тогда как тебе страстно хотелось верить. Но бог не отпустил тебя и не изменил себе, он остался самим собой, а значит, и тебе придется с ним считаться. Не прячь глаза, мой дорогой служитель: Я И ЕСТЬ ТВОЙ БОГ.
Я так и знал. Чудо в перьях, насаженное на лом, назовет себя моим богом – кто бы мог в этом сомневаться! Чтобы передать на письме охватившую меня сумятицу чувств, достаточно было бы поставить тысячу восклицательных знаков, а за ними – столько же точек. Меня уже ничего не удивляло, пусть все, сказанное им, будет правдой, дайте только встретить возлюбленную и помереть!
– Я все вспомнил, – был мой скупой ответ, – коли ты бог – потрудись исполнить мою последнюю волю…
– К ублюдкам?… – перебил он.
Я не понял его вопроса.
– К живым намылился? – процедил он с нарастающим раздражением.
– Ты не понял…
– Иди, выйди на балкон, – велел он командным тоном и сделал уже знакомый мне щелчок пальцами. Его ни капли не интересовало, о чем я прошу, здесь условия выдвигал он и перечить было нерезонно. Прямо за его спиной в замке самой высокой двери загремел ключ, и она плавно отворилась. Демон показал большим пальцем назад, я направился к этой двери. Да, там и вправду был узкий, но длинный балкон с низкими, мраморными перилами. На меня тут же нахлынула волна свежего воздуха, даже наполненного едва уловимым ароматом чего-то весеннего, каких-нибудь недавно распустившихся цветов. Я подошел к самому краю балкона и стал обозревать окрестность. Если еще можно было доверять своим пяти чувствам, то стояла глубокая ночь, укутывавшая своим покровом дремавший внизу мегаполис. Интересное дело, такого я не ожидал увидеть, да и стоял я вовсе не на высоте пятого этажа, учитывая, что крыши типичных для больших городов «высоток» находились почти вровень с балконом. Дома кое-где пестрели окнами с зажженным в них светом, под домами ползли разреженным потоком мелкие прямоугольники автомобилей. Ничего, по существу, необычного. Разве что навевало элегическую грусть и всем своим видом вызывало на размышления, невесомые и ускользающие: а может, еще не поздно вернуться? Да неужто кто-то может удержать меня здесь? Допустим, с Наташей мне больше жизнь не связать, но для меня она будет вечно жива, я не изгоню ее из сердца даже когда буду принадлежать другой… Другой?… Что греха таить, так оно и будет, если я вернусь и залижу раны. Там меня ждала жизнь, жизнь и больше ничего, и взять от нее можно было только то, что берут от жизни и что переживает реинкарнацию в ностальгии. Так бы и спрыгнул вниз – меня насквозь прожгло желание вернуться к простому и родному. Но что-то случилось с открывавшейся передо мной панорамой: такое чувство, как будто кто-то включил ускоренную обратную перемотку ленты, чьим зрителем я был, и ночь сменилась тревожными, летними сумерками. Плюс к тому пришло в норму восприятие реальности – все потому, что высота моего местоположения значительно уменьшилась, как раз до уровня пятого этажа. В небе недвижно стояли свинцовые тучи, казалось, они поднялись от самой земли, были испарениями ее рек и озер. Дул порывистый ветер, какой обычно служит предвестником надвигающегося ливня. Чуть погодя в толще нависающих туч стали мелькать оранжевые искры, и грозящее падением небо послало на поверхность земли, прямо в интервалы, разделяющие здания, несколько черных столпов смерча. Мне почудилось, что где-то вдалеке заиграла заунывная, но приятная мелодия на фортепиано. Эта словно массажирующая душу музыка, звуковым фоном проносившаяся над бушующим ненастьем, воскрешала мглистые воспоминания о каких-то минутах душевного покоя и неги, тихой и безмятежной радости, знакомой даже распоследнему горемыке. Что-то несказанное, давнишнее, но дорогое сердцу, отпечатавшееся в нем неизгладимо; быть может, какие-то памятные мгновения молодости или детства, теплота дружбы или любви, согревшая однажды и навсегда оставшаяся самым милым, что есть в сокровищнице жизни. Нечто, причитающееся тебе по праву, самородок прошлого, обладателем которого являлся ты один и продержал в руках его лишь самую малость, но блаженство от соприкосновения с ним не забыто и поныне. Перегнувшись немного через перила, я будто в увеличительное стекло принялся рассматривать высыпавшие на улицу толпы людей. По мере того, как я улавливал выражение лиц большинства из них, я замечал много плачущих; в конечном счете стало понятно, что слезу гонят абсолютно все. Каждый вроде бы спешил по своим делам, ни на кого не оглядываясь и ни к кому не обращаясь, каждый был занят чем-то своим, погружен с головой в собственные заботы, но при этом плакал навзрыд. Здесь были мужчины, женщины, старики и дети; у всех были мокрые, слезоточивые лица с распухшими и покрасневшими глазами. Некоторые останавливались, закрывали лицо руками и сотрясались всем телом. Но всего удивительнее было одно обстоятельство; оно угадывалось скорее на экстрасенсорном уровне, нежели на зрительном. Все эти люди могли помочь друг другу, облегчить страдания, казалось даже, что каждый располагал средствами помощи, как раз той, в которой нуждался один из ему подобных, как будто любому из них была предназначена личность, в паре с которой можно было устранить причину его плача. Но никто никого не звал и ни к кому не приходил на помощь, и некому было унять всеобщую скорбь, приводящую меня в замешательство. Что он хочет показать мне? Какие они все одинокие? Как это страшно – быть человеком? Вот уж чего мне не ново, так не ново! Испугал ежа…