— Ты извини меня, Рудик, — говорю. — Я в этом — ни ухом, ни рылом. Мой вроде писателя был, и мы с такими делами очень редко сталкивались. Один раз только мой в газету про что-то похожее написал, так его через два дня отловили на нашем пустыре и чуть не до смерти изувечили. Я его потом недели две выхаживал... Ты бы поел чего-нибудь, а, Рудик?.. А то я уже чуть не всю тарелку сожрал.
— Ладно, — говорит Рудольф. — Подцепи мне вон тот осетровый хрящик.
— Чего?! — не понял я. — Какой хрящик?
— Осетровый. Что, осетрины не знаешь?
— Нет.
— Господи... Что же ты тогда знаешь? — удивился Рудик.
— Хек знаю мороженый. Зато когда оттает...
Судя по толстой роже Рудольфа, по его заплывшим, ленивым, нелюбопытным глазкам, он о хеке вообще впервые слышал. Поэтому я даже не стал продолжать.
— Чего тебе дать-то? — спрашиваю.
— Вон тот хрящик, — говорит Рудольф. — Он у тебя под носом лежит. Запомни — осетрина самая дорогая рыба! Мы на ней будь здоров какие бабки делаем... Есть еще, правда, севрюга, но нам ее в этот рейс почему-то не завезли.
Выцарапал я для Рудольфа хрящик этой сев... Тьфу! Осетрины, сам попробовал. Не хек, конечно, но есть можно. И взялся за ростбиф. А над столом плывет свой разговор.
— Куда идете, чего везете? — спрашивает Бармен.
— Я водочку «Столичную» в Нюрнберг везу, — говорит Лысый.
— А я фанеру в Мюнхен к Сименсу, — отвечает мой Водила. — Хотя грузились на одной фирме. У его хозяев. — И Водила кивнул на Лысого.
При этом известии у меня уши торчком встали, а хвост непроизвольно мелко-мелко забил по полу! Рудольф даже испугался.
— Ты чего?! — говорит. — Успокойся.
— Заткнись... — шиплю ему. — Не мешай слушать!
Мой Водила и говорит Бармену:
— Они меня вместе с тачкой у моих делашей перекупили на месяц, загрузили фанерными кипами — полтора метра на полтора — и вместе с этой фанерой запродали меня на корню Сименсу. Я в Мюнхене разгружусь и начну на этого Сименса почти месяц по Германии как папа Карло вкалывать... Да, кстати!.. — Мой Водила повернулся к Лысому. — Я все хотел тебя спросить, да в суматохе запамятовал... Чего это твои винно водочники вдруг взялись фанерой торговать?
— Откуда мне знать? Может, излишки распродают... Тебе-то что? — ответил Лысый, и я четко почувствовал, что он снова врет! Что-то он такое знает, чего моему Водиле знать не положено. Я даже жрать перестал. Смотрю, и Рудольф навострил уши. Уж на что ленивый, обожравшийся, разжиревший Котяра, а и то в словах Лысого какую-то подлянку почуял. Видать, есть еще у него порох в пороховницах, как говорил Шура Плоткин. На то мы и Коты...
— С таможней заморочек не было? — спросил Бармен. — А то они сейчас лютуют по-страшному! Все жить хотят, да не на что...
— Меня даже не досматривали — столько лет каждая собака знает, — сказал мой Водила и спросил у Лысого: — А тебя вроде пошерстили малость, да?
— А, пустяки... — отмахнулся Лысый — Водка и водка. Груз под пломбой, накладные в порядке. Сам — чистенький.
«Если не считать полный карман долларов и запах кокаина...» — подумал я, но Рудольфу об этом не сказал.
— Ну и слава Богу! — сказал Бармен. — А то после того как немецкая таможня нескольких наших за жопу взяла за провоз наркотиков, так они теперь и в Киле, и в Любеке, и в Бремерхафене, и в самом Гамбурге чуть ли не каждый российский груз вскрывают и собачонок таких маленьких пускают, которые специально на наркотики натасканы. Поляки горят на этом еще больше наших!
И тут мы с Рудольфом в четыре глаза увидели, как Лысый нервно зашаркал под столом ногами. Ясно было, что хотел сдержаться и не смог. Нервы не выдержали.
— Тебе не кажется, что этот мудак, — и толстый Рудик показывает на ноги Лысого, — во что-то сильно вмазан? Уж больно он дергается...
— М-гу, — говорю. — Еще как кажется!
А сам смотрю на ноги моего Водилы — дернутся они тоже или нет? Ноги как ноги. Полуботиночки такие стильные. Примерно сорок четвертого размера. Это я так на глаз определил. Потому что у Шуры Плоткина был сорок первый, а эти размера на три побольше. И стоят Водильские задние лапы ну совершенно спокойно! Не дергаются, не сучат, не перескакивают, как у Лысого, с места на место...
Вот под стол рука Водилы опустилась. Меня погладила, штанину задрала... Почесала ногу выше носка своими железобетонными ногтями... И снова меня погладила. И исчезла. А ноги как стояли спокойненько, так и продолжают стоять...
Рудольф тоже следит за ногами моего Водилы и так лениво, едва не засыпая, говорит мне:
— По-моему, Твой даже понятия не имеет, о чем идет разговор...
— Да нет, — говорю. — Понятие-то он имеет — знаешь сколько лет он Водилой работает? А вот то, что Он сам лично ни в чем таком не участвует — я готов всем святым для себя поклясться!
Причем с этой секунды я в невиновности своего Водилы был стопроцентно убежден. Он о кокаине в своей машине и не подозревает!..
— А что для тебя «святое»? — сквозь сытую дремоту поинтересовался Рудольф.
— Как бы тебе это объяснить... — Надо сказать, что я так не люблю об этом говорить, что даже не понимаю, как можно задавать такие бестактные вопросы! — Двух примеров достаточно?
— Вполне, — говорит толстый Рудик.
— Пожалуйста: чтоб мне век Моего Шуру Плоткина не увидеть и чтобы мне больше в жизни ни одной Кошки не трахнуть!!!
— Тоже мне — «святое»!.. — презрительно усмехнулся этот жирный кабан Рудик. — Не будет какого-то там Шуры, будет кто-то другой. Никакой разницы. Плевать на них на всех с верхней палубы. А насчет Кошек... Я вот уже около трех лет плаваю — ни одной Кошки, не видел. Да они мне уже и не нужны... Подумаешь, невидаль — Кошки!..
Боже мой! И это говорит Кот, имеющий доступ к таким харчам!
— Так ты, может быть вообще кастрат? — испугался я.
— Да нет... Пожалуйста. — Рудольф перевалился на спину и предъявил мне небольшие, но достаточно явственные признаки несомненного Котовства.
Это поразило меня еще больше. Вот такого я никогда ни в ком не мог понять! Я просто обалдел:
— И тебе никогда, никогда не хочется ЭТОГО?!
— Когда начинал плавать — чего-то в голову лезло, а теперь я даже об ЭТОМ и не думаю. Иногда что-то ЭТАКОЕ приснится, я глаза открою — съем кусочек вестфальской ветчины, или чуть-чуть страсбургского паштета, или севрюжки немного, попью сливочек и снова спокойно засыпаю.
— Господи!!! Рудольф! Как же это можно так?! Ни привязанностей, ни наслаждений!.. Да что же это за жизнь, Рудик?!
— Прекрасная жизнь, Мартын. И если ты этого не понимаешь, мне тебя очень и очень жаль.
А мне чего-то вдруг стало жаль его — толстого, ленивого, обожравшегося, пушистого Кота Рудольфа... И его Бармена, которому пятьдесят два, а сердце у него как у двадцатилетнего. Только он им — этим сердцем — совершенно не пользуется. Во всем себе и своему сердцу отказывает. Не то что Мой Шура Плоткин. Или вот Водила...