Кстати, о Циле. Циля была единственной изящной Кошкой-киевлянкой, сумевшей сохранить вполне приличную фигурку. Как и все ее приятельницы, она была в восторге от самой себя и постоянно рассказывала всем о своих победах над немецкими Котами, не забывая намекнуть, что, дескать, владеет такой техникой секса, перед которой не устоять даже молодому Тигру. Дескать, она его затрахает в первые же три минуты. Был бы рядом Тигр — она бы всем показала, как это делается!..
Я не испугался Цилиных обещаний и угроз и тут же влез на нее, чтобы немедленно испытать на себе всю мощь неведомой мне доселе «техники секса», способной свести Тигра в могилу.
... Знал ведь, давно уже знал, что ни одной Кошке нельзя верить на слово. Но такого разочарования не испытывал уже лет сто! Как сказал бы Мой Шура Плоткин: «Об технике секса там не могло быть и речи!»
Обычная, раздражающая любительская суетня, фальшивое разевание пасти, якобы страстное закатывание глаз, взвизгивания не тогда, когда нужно, и полное неумение чувствовать партнера по траху!
От злости я чуть загривок этой Циле не прокусил. Меня удержало только то, что я вовремя вспомнил миротворческую присказку Шуры, которую он говорил каждый раз, когда сталкивался с проявлением любительщины в чем угодно.
— Знаешь, Мартын, — говорил в таких случаях Шура, — в американских салунах Дикого Запада всегда висела табличка: «Не стреляйте в пианиста. Он лучше не умеет».
Что, впрочем, не помешало мне остаться с Цилей в приятельских отношениях.
* * *
И наконец, третья категория — Староэмигрантские Коты и Кошки, выросшие и воспитанные в семьях, смылившихся из Совка массу лет тому назад.
Наверное, и среди них есть уйма замечательных, добрых и мудрых Котов и Кошек! Мой небольшой опыт общения со староэмигрантским Кошачьим сословием не позволяет мне судить обо всех Котах, взращенных в таких семьях.
Думаю, мне просто не повезло. Те немногие, которых я случайно узнал, произвели на меня более чем странное впечатление. Часть из них принадлежала бывшим сотрудникам радиостанции «Свобода», уволенным при переезде радиостанции в Прагу. Несмотря на то, что конгресс Соединенных Штатов Америки достаточно щедро выплатил им выходные пособия, исчислявшиеся доброй сотней тысяч марок, а то и больше, — оставшиеся не у дел в Мюнхене все равно чувствовали себя униженными и оскорбленными. Чуть ли не выброшенными на улицу...
Хотя при том, что они заработали за эти годы, ведя идеологическую войну с Россией с очень безопасного расстояния, да плюс бабки, полученные ими при увольнении, им была обеспечена спокойная жизнь до самой глубокой старости.
Все это я узнал от их же Котов и Кошек, которые тоже были хороши по-своему. При встречах они приветливо мурлыкали и облизывали друг друга, а после расставания один из них непременно рассказывал мне гадости про ушедшего. Или наоборот: сначала гадости, затем появлялся тот, о ком эти гадости говорились, а уже потом, сразу, без какого-либо перехода, — облизывание и мурлыканье с тем, кого только что поливали жидким дерьмом!..
Описывая такое трогательное сообщество, Мой Шура Плоткин непременно процитировал бы одного уже умершего поэта, которого очень любил.
— Террариум единомышленников — наверняка сказал бы Шура.
А Водила, помню, как-то про такую же компаху выразился попроще, сохранив абсолютно тот же смысл:
— Ну чистый гадюшник, бля!
Но что бы эти Коты и Кошки ни говорили друг про друга, все-таки-это было Сообщество! Объединяли их относительная разность положения, примерно одинаковый высокий жизненный уровень и общая давность пребывания за границей своей родины, которой они, видите ли, стеснялись и между собой зачастую разговаривали на плохом английском языке.
И конечно же, все вместе не переваривали представителей последней волны эмиграции. Глядя на недавно приехавших в Мюнхен Котов и Кошек, которые поначалу на каждом шагу делали привычные советские глупости и попадали впросак, из-за элементарного незнания Запада, — Староэмигрантские Коты, наверное, вспоминали свое собственное ничтожество в те годы, когда они сами впервые появились на этой заграничной земле.
Стоило хоть немного споткнуться Новоэмигрантскому Коту, как Старый эмигрант презрительно цедил сквозь усы:
— Ах, как это все у вас по-русски!
Тем самым давая понять, что уж он-то никакого отношения к этой ужасной стране не имеет.
— Уж если вы все-таки оказались на Западе, — назидательно говорил такой Кот, — переехали, так сказать, в Свободный мир, так извольте...
Дальше следовал поток бездарных нравоучений, примитивных сентенций, банальнейших благоглупостей и невероятное количество примеров из «богатого» жизненного опыта самого Кота-Староэмигранта.
Вся эта местечковая словесная шелуха перемежалась английскими и немецкими словами, что должно было показать — сколь «западен» стал Староэмигрантский Кот, если он даже позабыл многие русские слова и их значение помнит только на двух других языках!
Правда, со мной они так разговаривать не рисковали. Они прекрасно знали, что я тут временно и вот-вот укачу в Россию, а во-вторых, явно чувствовали, что я в секунду могу набить морду и оборвать хвост любому из них.
Мне лично было наплевать, кто сколько тут живет. Но однажды, когда у меня в гостях под Хинезишетурм собралась компашка и тех, и других, и Староэмигрантские Коты начали хамить Котам вновь прибывшим, я не выдержал и сказал:
— Даже и не знаю, кому из вас больше гордиться? Тем, кто смылился из Союза кучу лет тому назад и все последующие годы жил под теплой крышей сытно и спокойно, или тем, кто все эти годы — один хуже другого — продолжал жить в Совке, лазал по отравленным помойкам в поисках пищи, спасался в подвалах и на чердаках от непогоды и разных шапочных дел мастеров, вместе со своими Людьми переживал антисемитские митинги, а кое кто и бесславные кровавые войны на собственной земле...
Тут Староэмигрантские Коты забыли про осторожность и стали наперебой что-то мне орать. Но я только чуть-чуть прижал уши, слегка приподнял верхнюю губу и совсем немного показал клыки. Правда, я еще выпустил когти передних лап и легонько постучал кончиком хвоста по земле.
Этого оказалось вполне достаточно, чтобы все они быстренько стали собираться по домам, не забывая на прощание сказать, что «прекрасно провели вечер»...
* * *
Наступила самая настоящая осень. «Биргартен», пивной ресторан на свежем воздухе, свернул свою деятельность, сложил скамейки и столы в штабеля; кухни, а их было предостаточно, закрылись; а весь биргартеновский Люд перешел в рядом стоящее помещение — в так называемый гастштет под вывеской «У Хинезишетурм». Куда мне заходить было воспрещено.
Теперь, лежа на пятом, нещадно продуваемом ярусе своей дурацкой Китайской башни, я уже не просыпался от стоящих вокруг одуряющих запахов жарящихся свиных ног, грудинок, потрясающих ребер, кур, от перезвякивания «массов» — литровых пивных кружек, и от непрерывного бурчания десятков кранов, безостановочно наполняющих эти «массы» темным пивом, светлым, мутным — «вайсбир», и «радлером» — истинно баварским напитком — смесью светлого пива со специальным лимонадом...