— Никаких абортов! — кричала мама Любовь Абрамовна. — Я тебе покажу — аборт! Вот как только ты забеременеешь, Натанчик, так сразу же можешь делать себе аборт! Хоть два!!! А наш ребенок аборт делать не станет! Только через мой труп!..
— Тогда замуж моя дочь выйдет за этого жлоба-водопроводчика тоже через мой труп!!! — истошно вопил Натан Моисеевич.
— Ах так?! Ты хочешь, чтобы наш беременный ребенок остался сиротой?! Мерзавец! Он еще смеет рот открывать! Старый блядун!
— Я блядун?! — возмущенно заорал Натан Моисеевич. — Где? Когда?..
— А в сорок четвертом, в госпитале, кто лапал ту толстожопую санитарку из второй хирургии? Мне всё рассказали, когда я приехала за тобой...
— Когда это было?! Когда это было?! Двадцать лет назад!!! — прокричал Натан Моисеевич. — И кстати, я был единственным в госпитале, кому эта санитарка так и не дала!!!
— Правильно! Только бы попробовала!.. — мстительно ухмыльнулась Любовь Абрамовна. — Ее потом ни одна хирургия не спасла бы! Я ей тогда так и сказала!
— Ах, это по твоей милости?! — еще больше возмутился Натан Моисеевич. — Ну, всё! Не то чтобы выйти замуж, но и родить от этого жлоба, от этого Фони-квас, я ей не дам никогда! Я сейчас же пойду и убью их обоих собственноручно!!! Считай, что я уже в тюрьме!.. А если, не дай Бог, нашу квартиру снова начнет заливать соседским говном, то я лучше погибну в чужих фекалиях и сточных водах, но мне и в голову не придет позвать на помощь эту сволочь-водопроводчика! Как его там?.. Чтоб ему пусто было!.. Хотя о чем мы говорим?! Он уже покойник!.. — И Натан Моисеевич стал решительно натягивать на себя пальто...
* * *
В эту последнюю грозную фразу Натана Моисеевича неожиданно стал вплетаться колесный перестук...
...громыхание вагонных сцепок, далекий сигнал встречного состава...
... И раскаленная скандалом квартира Лифшицев шестидесятых стала превращаться в...
Тепло одетый Натан Моисеевич катил перед собой небогатую коляску, поглядывал на укутанную мордочку младенца и негромко пел ему:
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет тра-та-та-та-там...
И первый маршал в бой нас поведет!..
Младенец начинает кукситься.
— А шо такое? — с нарочитым еврейским акцентом спрашивает Натан Моисеевич у младенца и останавливается. — Шо у нас бровки домиком? А, ваше превосходительство, Алексей Сергеевич? Вы описались или вам песенка не нравится?
Натан Моисеевич согревает руку дыханием и сует ее под одеяльце.
— Нет! — восклицает он восторженно. — Таки мы сухие! Таки, значит, песенка не устраивает... И правильно, деточка! Кому она сегодня может понравиться? Сейчас, котик, дедушка споет тебе другую песенку.
Натан Моисеевич катит коляску с трехмесячным Алексеем Сергеевичем Самошниковым по заснеженному скверику на площади Искусств и поет уже без малейшего намека на анекдотичный еврейский акцент:
Отвори потихо-хо-оньку калитку-у-у
И войди в тихий сад ты как тень...
Не забудь потемне-е-е накидку,
Кружева на головку надень...
Поет Натан Моисеевич очень даже неплохо, хотя и совсем тихо, чтобы не потревожить трехмесячного Алексея Сергеевича. Ибо сейчас для Натана Моисеевича на свете нет ничего дороже.
Наверное, Алексей Сергеевич это как-то просекает, улыбается Натану Моисеевичу и тут же закрьгеает глазки.
* * *
Но вот в старинный романс начинают вклиниваться всевозможные железнодорожные звуки несущегося в ночи поезда и...
...постепенно день заснеженного скверика конца шестидесятых начинает преобразовываться в...
В.В. и Ангел лежали на своих постелях.
Закинув мощные руки за голову, Ангел смотрел в темный потолок купе.
В.В. сел, опустил ноги на пол, слегка отодвинул репсовую занавеску в сторону, посмотрел в черноту ночи за окном. Увидел только собственное отражение и глухо сказал Ангелу:
— Хотите — честно?
— Я знаю, что вы собираетесь сказать, — негромко проговорил Ангел.
— Не сомневаюсь. Но если я этого не произнесу сам — мне будет, прямо скажем, не по себе. Так вот, за последние годы мы все так изменились, эта новая жизнь нас всех так перекорежила, что мне, например, стало неожиданно скучновато узнавать о событиях, произошедших лет тридцать — сорок тому назад. Какими бы они ни были трогательными и занимательными.
— Жаль, что вам не нравится моя история. Я начинаю чувствовать себя глуповато, — огорчился Ангел.
— «Не нравится» — не то слово, — вяло промямлил В.В. — Видите ли, Ангел, история, в которой легко предугадывается дальнейший ход событий...
— Вы уверены, что сможете предугадать дальнейшее?
— Почти.
— Попробуйте, — предложил Ангел.
— Лень, Ангел, лень... В своей жизни я столько насочинял всякого, что сейчас любая необходимость сочинить что-то еще приводит меня в беспросветное уныние. Но почему вам, Ангел, совсем современному молодому человеку, это показалось интересным? Чем эта история привлекла вас, бывшего Ангела-Хранителя? Вот что мне занятно было бы узнать!
Ангел повернулся к В.В., приподнялся на локте, негромко ответил:
— Наверное, потому, что спустя много лет после событий, о которых я вам рассказал, я сам стал участником их семейной истории. Что, не скрою, достаточно серьезно повлияло на все мое дальнейшее существование...
— Да что вы говорите? — со слегка фальшиво повышенным интересом сказал В.В. — Вот этот поворот, честно говоря, сильно освежает вашу историю. Может быть, поведаете?
— Поведаю, — сказал Ангел. — Я все еще не теряю надежды заинтересовать вас своей сказочкой...
— Ну-ну! Слушаю, развесив ушки, как австралийский кролик, — рассмеялся В.В. — Валяйте, Ангел!
Ангел внимательно посмотрел на В.В., откинулся на тощую вагонную подушку и негромко продолжил свой рассказ:
— Когда бывшему младенцу — Лешке Самошникову, воспитанному дедушкой Натаном Моисеевичем на военно-патриотических песнях и старых русских романсах, исполнилось одиннадцать лет, у него появился очень маленький братик. У заведующей детским садом Эсфири Анатольевны (по паспорту — Натановны) Самошниковой и старшего техника какого-то водопроводного учреждения Сергея Алексеевича Самошникова родился второй, как говорится, «поздний» ребенок... Их дом в центре Ленинграда ушел на капитальный ремонт, и Натану Моисеевичу Лифшицу, как ветерану войны, и Сергею Алексеевичу Самошникову, как сотруднику жилищно-коммунального хозяйства, дали на две семьи одну трехкомнатную квартиру — «распашонку» на окраине в блочной пятиэтажке...