Поделили они клад с Баловнем, что на Волхове нашли, ударили по рукам, и отправился Опрята на Вятку-реку, путем знакомым и скорым.
На Вятке же воевода ушкуйников строгий спрос с хлыновских учинил и потребовал не мягкой рухлядью убыток восполнить, и даже не серебром, а взял под свою руку две сотни их разбойных людей, что свычны были не на реках купцов грабить, а на дорогах да волоках. Сродника же своего, Веселку, не покарал, но одарил лисьей шапкой ордынской, с парчовым верхом, поскольку сговорился он с ордынцами по его, Опрятиной, воле, дабы выведать, сколько стражи в Сарае останется летом, где их тайные заставы стоят, и кто из приволжских народцев супостата привечает. Много чего узнал верный лазутчик, хоть в сей же час собирайся и ступай на Орду – аж руки чешутся. Но воевода тоже слову верен был и взор свой в сторону Рапейских гор устремил. Однако Веселку к ордынцам послал.
– Оброни ненароком, дескать, слышал разговор Опряты с поручным кругом ушкуйников. Позорить хотят Сарай сим летом. Мол, полчища ордынские в полуночные земли ушли воевать, и ныне далеко. Станы же с малым прикрытием оставлены. Скажи, мол, хвалился я, добро возьму и дочерей ордынских, кои красны лицом и телом. А прочих женок их ватажникам отдам на поругание. Еще скажи, иду я с ватагой числом в полторы тыщи ярых молодцев.
Сродник на минуту дар речи потерял, ибо не знал истинных намерений воеводы, впрочем, как и все остальные ушкуйники. Да сообразителен был, скоро опамятовался.
– Ты что замыслил, Опрята? – шепотом спросил. – И отчего с тобой всюду, ровно тень, поп с крестом ходит?
– А на что нам попы? Дабы нечисть пугать, – отшутился тот. – Ступай, куда послан. Придет час, все узнаешь.
Воевода же замыслил ордынцев ввести в полное заблуждение. Наместник, оставленный в Сарае, прослыша о грядущем набеге, пошлет за подмогой, но не в сторону полуденную, куда уже давно ушли несметные конницы, а поближе, за Рапейские горы, в Тартар, к тамошнему хану. А тот непременно отправит подмогу в низовья Волги, и не в следующее лето, а уже нынче откроется путь в земли чуди белоглазой, ибо станы и городки ордынские за Рапеями оголены будут, засады и заставы на реках сняты. Глядишь, и удастся без стычек перевалить горы, изведать дороги да встать на зимовку уже близ Томи-реки.
И без разведки, по прошлым походам наблюдательных ушкуйников, было известно воеводе, что кочевая Орда растеклась, словно вода в половодье, затопив только низкие и просторные поймы, а высокие берега, тем паче горы, оставались не под ее властью, ибо ордынским стадам скота и табунам лошадей требовались пастбища, степные просторы, места, где произрастают травы. Каменистые склоны, лесные и таежные края, обширные водные глади озер или просто студеные края, где не добыть зимою корма, оставались землею тех племен и народов, кто жил и питался от них со времен сотворения мира. Запасов же сухой травы, сена, ордынцы никогда не делали, ибо не приучены были и не имели ни кос, ни серпов, ни умения его заготавливать впрок. И ежели кони на Руси за зиму отъедались, жирели и страдали от этого, то табуны кочевников, напротив, качались или вовсе ложились наземь от бессилия, притомившись копытить глубокий снег. И требовалось целый месяц и более, чтобы они нагуляли тело, способное нести на себе всадника с вооружением и припасом.
Устроив порядок на Вятке и совокупив все свои ватаги да хлыновцев, общим числом в полторы тысячи душ, сели они в ушкуи да пошли реками в пермские земли, где еще не бывали, но, по словесному наущению людей бывалых, ходы знали и к листопаду достигли Рапейских гор. Ушкуйники редко волочили лодии свои далее двадцати верст, ибо проще и быстрее считалось бросить старые, на волоках битые и щелястые, да спроворить на истоках иных рек новые. А умельцами строить ушкуи из подручного леса не было им равных на всем белом свете. Не зря говорили: ушкуйнику руки отруби, он топор в ноги возьмет, а ежели ног лишится, зубами хоть малый челнок, но выгрызет и поплывет. Такова уж порода была. И посему оставили они свои ушкуи в истоке реки перед горами каменными. Взвалили на себя заступы, оружье с припасом да поднялись на хребет, чтоб оттуда Тартар осмотреть, истоки рек выведать и с мыслями собраться, ибо скакали они по каменным волнам скорее, чем самые быстрые челны. У Опряты да посвященных в суть похода поручных товарищей они на Томь-реку спешили, а у несведомых ватажников – в никуда.
По обычаю стародавнему, дабы избежать всяческих разногласий, толков и пересуд в ватаге, всякий ушкуйник клялся достоинством своим, оружием и теперь еще перед крестом, волю предводителя исполнять безропотно, а любопытство свое покарать, как измену. Всякий поручник имел под своей опекой часть ватаги и служил в ней доверенным, и ежели уж кому сомнения дышать не позволяли, тот обращался к нему и спрашивал:
– Скажи, брат, заповедано ли вами слово отеческое?
Воевода всякому был отцом нареченным и в свою очередь отвечал за каждого ушкуйника, как за сына родного, перед ватагой, князем и богом. За них и десятину платил в казну и храм, дабы души их грешные, кровью обагренные, спасти. И потому, единожды присягнув, ватажник до конца дней своих оставался верен братству, что бы с ним ни случилось. Чаще всего место в ватаге переходило от кровного отца к сыну, и это длилось много поколений.
И, согласно сему обычаю, великая ватага Опряты шла встречь солнцу и не знала ни споров, ни ссор и свар, как если бы шел один человек, знающий, где быть концу сему пути, и ежели случалась схватка, то и билась как сторукий богатырь. Посему ватажники и принимали единый образ на чужбине – брили головы и бороды, оставляя усы. И являлись перед супостатом, словно братья-близнецы. В этом и состояла тайна невероятной живучести ушкуйников, многие инородцы и вовсе считали их неуязвимыми и бессмертными. Они стремились как можно скорее сблизиться с супротивником в рукопашной хоть на суше, хоть на воде, не боялись окружения, а порою его и жаждали. Заслоняясь щитами, сбившись в клин, образом напоминающий ушкуй, они прорывались сквозь тучу стрел и, очутившись лицом к лицу, отбрасывали и щиты, и мечи, поскольку были искусны сражаться в рукопашной только наручами. Пешие, они таким же образом нападали на мчащиеся навстречу конницы: лошади и всадники торопели при виде ушкуя из плотно сбитых человеческих тел, который вмиг раскрывался, рассыпался ровно горох и закатывался под коней. И тут в дело шли засапожники, коими ушкуйники мгновенно перехватывали конские сухожилия и принимали на нож падающего седока. Но более по нраву было им биться наручами, внешне незримыми под одеждой, но способными защитить от прямого удара меча и топора. С этим грозным в умелых руках оружием ушкуйники в походах не расставались ни на минуту, и потому их невозможно было застать врасплох. А неприятелю чудилось, будто идут они безоружными, отмахиваются от сабель и разят до смерти голыми руками, пальцами пробивая войлочные панцири, латы и кольчуги. Если сраженный ватажник падал, на его месте в тот же миг возникал другой, наводя страх на супостата, и обращалась в бегство сила, по числу многократно превосходящая.
На всякую ватагу, даже самую великую, была дадена одна душа...
Хитрость Опряты удалась, лазутчики, засланные на многие версты вперед и в стороны, обнаруживали стойбища, станы и городки, где оставались старики, женщины и дети. То там, то сям на знойном, степном окоеме поднималась пыль от скачущих на запад конниц. Ордынцы спешно уходили на подмогу Сараю, и был великий искус пограбить и позорить хотя бы малые их становища, чтоб добыть пропитание, но ватажники и овцы не тронули из их бесчисленных отар, норовя проскользнуть незамеченными.