И пошел вверх по склону.

5

Ужин в ресторане был уже накрыт, однако Глеб распорядился вынести его на веранду. Гости все-таки выглядели обиженными, писатель явно ждал похвалы или даже премии, поскольку обе его статьи были заряжены и газеты ждали только команды нажать спусковой крючок, однако его чувства никак не отражались на аппетите. Он ел много, смачно, пил без тостов и наливал сам себе, напоминая изголодавшегося, наработавшегося пахаря; бард, напротив, как птица божия, удовольствовался соками, фруктами и зачарованно взирал на близкую уже вершину Кургана, медленно угасающую вместе с вечерней зарей.

– Хочешь туда? – по-свойски и негромко спросил его Глеб.

Сам он даже не притрагивался ни к пище, ни к питью, искренне веря в давно проверенную примету – соблюдать строгий пост до тех пор, пока дело не будет сделано.

Романтик посмотрел на него пустоватым взором.

– Нет, не хочу.

– Почему?

Шутов даже есть перестал и насторожился.

– Когда поднимешься на самую высокую гору, – философски произнес Алан, – становится некуда устремлять свой взор. И приходится смотреть или на звезды, или вниз. Но звезды недосягаемы, а внизу уже не интересно. К тому же вниз можно только скатываться...

Барду шел тридцать первый год, и однажды он пожаловался, что по возрасту он давно перерос свое дело, коим занимается, и надо искать что-то новое. Или хотя бы поменять имидж, избавиться от своего собственного образа – например, остричь белокурые космы истинного арийца, побрить голову и вместо пестрых, сшитых на заказ одежд и рваных джинсов носить кожу. Ну или просто сделать нормальную стрижку и надеть пиджак.

– Не лучше ли сразу назад, в рудник? – с издевкой предложил Глеб. – Шпуры бурить.

– Можно и назад, – согласился тот. – Или на Распадскую шахту. Там у меня брат родной. А потом, Междуреченск – самый красивый и чистый город на свете. Там и люди такие же, красивые и чистые...

Балащук взял его за гриву, подтянул и спросил:

– Знаешь, сколько я в тебя денег вложил? За всю жизнь не отработаете, вместе с братом.

Бард отнял у него свои волосы и с упрямством, которое нравилось Глебу, проговорил:

– Все равно наступит час, когда придется все поменять. И песни в том числе. Случится это скоро, я чувствую.

Опекавший Алана и финансирующий концертную программу Балащук запрещал ему что-либо делать со своей внешностью, ибо выпустил уже не один диск с экстравагантным портретом музыканта и намеревался сотворить из него бренд, пригодный для торговой марки. В облике барда требовалась подчеркнутая нордическая грубоватость, сила и решимость, которые особенно нравились женщинам. Алан почти соответствовал сотворенному Балащуком образу викинга, за исключением одной неисправимой детали – кистей рук. Узкая тонкая ладонь, длинные пальцы музыканта скорее напоминали женские ручки, чем могучие лапы варяга, способные держать одинаково уверенно гриф гитары и меч.

Прямо или косвенно, однако всегда ненавязчиво, Глеба укоряли, что от вида и поведения его протеже попахивает расизмом, национализмом и даже фашизмом, поскольку находили в орнаментах его одежды замаскированные свастики. А именно такой реакции он и ожидал, ибо толк в этом знал, и знал, что успех торговой марки обеспечен, когда содержит в себе некий вызов общепринятому мнению, перчик, привлекающий вкус потребителя своей остротой.

Приземленный писатель наелся, напился и захотел поговорить, а вернее, поспорить: гости едва друг друга терпели, и эта взаимная неприязнь возникла сразу и из-за пустяка. Однажды Алан разъяснил писателю, что означает его фамилия. Вениамин был уверен, что произошла она от слова «шутка», но всезнающий бард глаза ему открыл – оказывается, от слова «черт», то есть никакой он не Шутов, а Чертов, и посоветовал впредь так и подписываться вместо псевдонима. Мол, князья при своих дворах в древние времена держали чертей-пересмешников, отловленных для потех и увеселений, а когда церковь запретила, стали заводить придурковатых юродивых, а не просто веселых хохмачей. Отсюда, дескать, и пошло выражение «Шут с ним».

Писатель посчитал это за издевку, за глумление над родовой фамилией и чуть ли не драться набросился, так что пришлось вмешиваться Балащуку. На черта он походил лишь с глубокого похмелья, когда остатки волос на его голове поднимались дыбом вокруг широкой, блестящей лысины, и пригладить их можно было разве что с помощью бутылки водки или утюга.

Бард с той поры стал задирать его постоянно, намекая на то, что Шутов служит при хозяине юродивым шутом.

– Хочешь сказать, не надо покорять вершин? – с вызывающей усмешкой спросил он.

– Надо, господин Чертов, – мгновенно и не глядя отозвался песенник. – Покорить и остаться там.

Писатель уже привык к его задиристой интонации, старался не обращать внимания, и тут задумался, пожал плечами:

– Умирать, что ли?

Алан почему-то не удостоил его ответом, но Шутов не оскорбился. Посмотрел на главную вершину Мустага и расправил плечи:

– А я поднимусь. Пока вы тут чухаетесь да размышляете, взойду. Но не для того, чтобы умереть. Чтобы воскреснуть.

– Идите, – равнодушно обронил бард. – Воскресайте и удивляйте мир. Если получится.

Балащуку было забавно наблюдать за их отношениями, особенно когда они оба пытались изображать независимость и принципиальность, и еще хлестаться друг перед другом.

– А ты разве не ходил на Курган? – мимоходом спросил его Глеб и глянул на часы. – Это мое серьезное упущение...

Через сорок минут бойцы охранного предприятия должны войти в здание музея одновременно через два окна в разных концах, для чего заготовили клейкую пленку, чтоб без особого шума выбивать стекла. Участковый милиционер находился на верхних этажах здания, чтобы вовремя успокоить жителей и не допустить паники, дежурный по городу предупрежден...

– Ходил. – Он указал в темный склон. – Вон до тех останцев. Дальше не поехали. Снегоходы не пошли, заправили каким-то гнилым топливом...

Глеб побывал на вершине дважды: первый раз заехали на японских «ямахах», во второй – залетели на вертолете, но, к своему удивлению, манящая гора не производила особого впечатления ни зимой, ни летом. Тундровая растительность, гранитные развалы, щебенка, подернутая лишайниками, и самая обыкновенная грязь, липнущая к ботинкам. Может, оттого, что накануне хлестали дожди и вода не успела скатиться вниз. Не зря гора имела второе название – Пустаг...

Но каждый раз, спускаясь вниз, он снова испытывал манящее притяжение, как будто и не бывал на вершине. В общем, пока стремишься в гору, она Мустаг, а покорил – Пустаг.

В чем-то философствующий бард прав...

– Надо попробовать пешком, – сейчас предположил Балащук. – На своих двоих... Встать и, не думая ни о чем, пойти. Прямо сейчас.