Не уразумел он в тот миг, что сие и есть чары, и им поддался, заворожился и говорит:
– Не зрел я еще дев краснее! Откуда же ты взялась?
– Пойдем со мной, витязь, – поманила чудинка, а сама его ласкает не только голосом, но и взором заманчивым, и рукою. – Терем свой покажу. И то, что ты ищешь.
– Тебе ведомо, что я ищу?
– Да ведь всякий человек ищет то, чего не терял, – счастье свое. А ты вон из каких дальних далей пришел. Знать, великого тебе счастья захотелось, малого так и не надо.
Как тут было не пойти, ежели ушкуйский разум очарован, а сердце его вольное взыграло, ровно в бурю волна речная? А она, как известно, и скальные берега подмывает да рушит...
Свела его чудинка под гору, в которой у нее жилище было устроено, взяла за руку и повлекла за собой темным ходом под землю. Пожалуй, саженей на пятьшесть спустились по ступеням каменным, там же дверь тяжелая, лиственная, и за нею палаты рубленые, просторные, о восьми углах, а кровля земляная на восьми же резных столбах держится. Посередине пылающий очаг с раструбом, чтоб дым наверх уносило, и кругом лавки, стол да нехитрая утварь, в огне закопченая. Правда, в стенах еще есть двери тесовые, но куда ведут, неведомо. Прямо сказать, скудное жилище, но усадила чудинка Опряту возле огня да открыла один малый сундук, а оттуда что-то засветилось ярче пламени.
– Се приданое, – говорит Кия. – Позри на мой светоч!
И вынула круглое золотое зеркало, ровно чаша, вогнутое, а посередине огромный камень-самоцвет, из коего сияние изливается да отражаясь, все кругом озаряет. Но зачарованный воевода хоть и позрел, да не золоту изумился, коего ушло на зеркало, поди, полпуда, а тому, какой от него свет исходит и все палаты освещает, ровно днем! Только свет сей более на лунный похож, и тени от него нет, словно и резные могучие столбы насквозь просвечиваются.
Он еще тогда ни сном ни духом не ведал про обычаи чудские и не знал, что у сего народа не мужи жен, а жены мужей себе избирают, и когда приглядят, то приводят к себе в жилище и сначала светоч показывают, а потом прикрасы всяческие. Вот и стала Кия наряжаться перед ним в бусы, очелья да завески – наденет, покружится перед ним, потанцует, затем снимет все и новое на себя навешивает. А зачарованный, так Опрята толком-то и не разглядел прикрас, ибо сама дева казалась ему краснее самоцветов и золота с серебром.
Наконец исчерпалась сокровищница чудинки, и осталось на дне сундука лишь малое серебряное зеркало. Вынула его Кия, своими волосами отерла и поднесла Опряте:
– Посмотрись, витязь!
Он и посмотрелся, не зная обычаев. И глянул на него из серебра зверь лютый, шерстью густой обросший да клыкастый, что пасть не закрывается, ровно у вепря старого. И от призрака сего сотрясло Опряту, усы встопорщились, спину ознобило, и одного он только не узрел – как побелели его очи и зрачки истончились, вытянулись и встали поперек.
– Неужто это я?!
А Кия приблизилась и в глаза ему заглядывает:
– Ты, витязь... Давно за тобой приглядываю. И понраву ты мне пришелся. Вот и очи просветлились, как на себя, молодца красного, в моем зеркале позрел.
И при этом дыхнула жарко и томно прямо в его приоткрытый рот – уста и гортань словно крепким вином опалило и хмель сей в тот же миг головы достал. Неведомо было воеводе, что отныне не только разум, но и взор его под вечными чарами.
Чудинка же взяла свой светоч, подвела его к одной из тесовых дверей и отворила. За нею опочивальня оказалась...
Сколько он тешился с Кией, позабывши все на свете, не ведомо, ибо ничего иного не чуял, как только ее ласки, не зрел ничего иного, кроме красы манящей, да еще слова нежные слушал. В сиянии светоча нельзя было ни дня у ночи отнять, ни ночи у дня; сплелись они, словно тугой ушкуйский канат, на коем ушкуи с добычей ведут, не стало у времени ни конца, ни начала.
И совсем бы потерял голову, да однажды очнулся да вспомнил о ватаге своей, на произвол судьбы оставленной.
– Пора мне, – сказал. – Ушкуйники, верно, с ног сбились, ищут.
– Теперь ты не воевода, а муж мне, – отвечает чудинка. – А по нашему обычаю станешь в моей землянке жить. И выходить на свет можно тебе лишь раз в году, чтоб на солнце позреть.
– Мне чужие обычаи исполнять не пристало, – заявил он. – У нас свои сущи!
Кия норовистой оказалась, космы свои с лица откинула и говорит:
– Коль пришли в нашу землю, то теперь след вам держаться наших!
А Опрята слегка образумился, ибо притомился от любовных утех, а томление, оно от многих самых изощренных чар помогает.
– Не потребны нам ваши! – говорит. – У нас муж всему голова, а жене должно быть под мужем. Ежели не пожелаешь повиноваться, то встану сейчас и уйду. Ватага меня ждет! Нам след далее пробираться, в глубь ваших владений.
Тут она печальной сделалась:
– Давно мы слышим, как вы идете, от самых Рапейских гор молва летит и слава бежит. Пламень несете в Тартар, могилы наших предков жжете и разрываете, народы разоряете и грабите. И нет вашей огненной силе удержу. В прежние времена мы супротив ушкуйников бури слали, ветра и молнии. А ежели не страшились они грозы, то чародейством своим управлялись, напускали сон крепкий да в чудских копях замуровывали. Но ныне пришло вас великое число, да не мечами и булавами путь себе расчищаете, а огнем неумолимым. И тщетны стали наши потуги, ибо вы золотом искушенные, и ныне под его крепкими чарами. Ослепли вы от сего блеска и солнца не зрите. Вот и вздумали мы снять с вас черное заклятие, дабы очи ваши просветлились. Замыслили разочаровать вас добром и любовью, но зрю, не выстоять нам супротив ваших обычаев, нравов и заклятья, над вашими головами довлеющего. В заветных преданиях чудского народа сказано: придут в Тартар люди белой березы, принесут с собою огонь, отнимут светочи, а самих в недра земные запечатают. Но не добра прибудет от сего их деяния на земле и не благоденствия – зла и печали. Ибо когда ослепленные люди золотом и самоцветами не жилища освещают, а богатство свое прибавляют, быть горю лютому. Коль непосильно мне снять с тебя заклятье, витязь, ступай себе. Я же твоему обычаю не повинюсь.
Опрята ее послушал, в доспехи обрядился и уж в самом деле уйти хотел, но застонало сердце, не хотелось расставаться с чудинкой, да и нрав ушкуйский взыграл – не бывало еще так, чтобы на добычу свою лишь позрел, подивился и ушел ни с чем.
– Негоже воеводе без добычи возвращаться. Не по обычаю! Коль назвалась женою моей, быть по сему!
Сорвал он с ложа пополому шелковую, завернул чудинку, дабы скрыть ее наготу, прихватил малый сундук с приданым и вышел из подземного, потаенного жилища на свет божий.
А там утренняя заря занималась, только неведомо, которая по счету, как Опрята под землю канул. Кия не противилась, но тело ее жаркое словно ледяной коркой покрылось и теперь не греет его грудь, а напротив, студит. Не ведал он еще того, что чудинки, как их светочи, излучают жар, когда камень-самоцвет в них, как в зеркале, свет свой отразит. Ежели нечему отражаться, то холодны делаются, ровно золотое зеркало. Не знал он, что от их природы и пошел по земле обычай – сочетать воедино золото и самоцвет, будь то перстень, завеска малая либо брошь великая.