– Плохо вижу, – пожаловалась она. – Все еще его взор мешает... Зрение не фокусируется... Но я вас узнала.
Спецпомощник наконец-то установил источник спиртового запаха – компресс...
– Что он с вами сделал?
– Очаровал... И бросил... Но глаза!
– Какой негодяй, – Лешуков уже почти нащупал контакт. – Разве можно верить таким мужчинам?
– Можно, – однако же воспротивилась Эвелина Даниловна. – Он волшебник... Теперь знаю, как это происходит... Зелье!
– Глеб Николаевич чем-то напоил вас? – тихо и доверительно спросил Лешуков.
– Маралий корень... – Улыбка на губах проявилась ярче. – Лишайник и глаза... Зелья не пила... Но и сейчас чувствую его вкус...
– Он загипнотизировал вас?
– Нет... Очаровал! Через порок передаются знания... Самая устойчивая форма – порок...
– У вас был половой контакт? Он изнасиловал вас?
– Какая глупость... Он вводил меня в мое подсознание...
Лешуков уже понимал, что толку от нее не добиться, создавалось ощущение, что доктор, много лет занимающийся психиатрией, сам сошел с ума и сейчас попросту невменяем.
– Ваши деньги я не потратила, – вдруг сказала Эвелина Даниловна, поколебав его выводы. – Они в цветочной вазе. Заберите их... Ключи от квартиры в сумочке. Или я отнесу в прокуратуру.
– Хорошо, – он встал. – Отдыхайте. Вам сейчас лучше поспать.
Он вышел из процедурной, а за дверью уже поджидал целый консилиум во главе с начальником горздравотдела. Лешуков отозвал его подальше и попросил, чтоб профессоршу немедленно осмотрел гинеколог.
– Вы что хотите сказать? – очумело уставился тот.
– Ничего, делайте, что сказано, – пробурчал он и направился к выходу.
Однако его настиг милицейский опер, весьма энергичный, напористый и ушастый молодой человек, подслушавший их разговор.
– Вы предполагаете половую близость между ними? – спросил он.
– Больше чем уверен, – на ходу сказал Лешуков, желая от него отвязаться.
Но опер повис на штанине, как мелкий и назойливый пес.
– На что вы опираетесь? Она что-то сказала? Или это ваши догадки?
Чекист остановился в дверях и ответил без всякой дипломатии, что допускал в отношениях со своими:
– Бабы слабы на передок. Это у них ворота в душу, понял? Их через это место можно очаровать, зачаровать, с ума свести. Какого рожна она растелешилась и вывела Балащука из корпуса? Старая дева, мать ее...
Сказал так, и сам не поверил в то, что сказал.
Поджидавшие его Абатуров с Ремезом послушали доклад и тоже заговорили на милицейском жаргоне.
– Если Балащука из больнички достал Казанцев, – предположил бывший прокурор, – мы без штанов останемся. Они сейчас таких документов настряпают!
– Если уже не настряпали, – подхватил начальник службы безопасности. – Сговорятся, помирятся свояки, а нас за борт. Если еще с ними эта питерская баба, вообще кранты. Хоть трижды дураком объяви, подпишет, что был вменяем.
– Единственный серьезный аргумент – вот это. – Ремез положил перед товарищами заключение криминалистов. – Балащук и в самом деле кого-то замочил на Зеленой. На ногах и под ногтями явные следы человеческой крови. Материала достаточно, чтоб сделать анализ ДНК. Есть возможность привязать его наглухо. Абатуров, поторопи своих оперов. Пусть ищут труп!
– Сам к ним поеду! – решился тот. – У меня уже задница от стула болит!
– На всякий случай велел взять на анализ кровь Балащука, – добавил предусмотрительный законник. – А то скажет, что с него накапало, губы-то разбиты...
План «Перехват», объявленный по городу сразу после побега Балащука, ничего не давал. Проверка адресов, где мог появиться, тоже. Возле квартиры отсутствующей сестры Вероники посадили засаду, а за домами, где проживали любовницы, установили негласное наблюдение.
В пятом часу утра стало понятно, что Балащук либо выскользнул из города в первые минуты после побега, и это означало его тщательную подготовку, либо и в самом деле надел шапку-невидимку. Путаные, полубезумные речи Эвелины Даниловны, показания санитаров и постового все больше казались не вымыслом, а проявлением некого воздействия на психику. К тому же начальник здравотдела сообщил, что после осмотра профессора гинекологом факта полового контакта не зафиксировано. Мало того, подтвердилась ее слава старой девственницы.
Лешуков сопоставил со всем этим недавнее трехдневное и необъяснимое отсутствие самого Балащука, говорившего о неких ушкуйниках, звонок барда Алана и пришел к выводу, что надо немедля ехать в Осинники.
С собой он, кроме водителя, никого не взял, по опыту зная, что чем больше народу, тем гуще бестолковщина, да и того оставил на соседней улице вместе с машиной. Было около семи утра, но частный сектор шахтерского поселка уже проснулся, занимался хозяйством и работал на огородах. Лешуков сначала просто прогулялся по улице, присмотрелся к усадьбам, не привлекая к себе внимания, оценил их по чистоте и ухоженности и, выбрав самую неряшливую, вошел во двор, бывший чуть наискосок от дома матери Балащука.
И в тот час понял, опыт не подвел: пожилая, суетливая соседка находилась в явной конфронтации с Софьей Ивановной – отовсюду таращилась нищета и убогость одинокой и попивающей старухи. Для пущей ее доверчивости чекист показал удостоверение и приложил палец к губам. Хозяйка мгновенно догадалась, кем интересуются органы, завела в избу и посадила возле окна.
– Вот, я все вижу и давно за ними наблюдаю. – И показала трубку от разрезанного напополам бинокля.
– А зачем? – спросил Лешуков.
– Как зачем? Надо знать, как они разбогатели-то! Что домой несут, что выносят... Сына, поди, ее знаете? Такой важный стал, депутат! И сама Софья-то испортилась, особенно как внук у нее появился. Раньше хоть здоровалась, взаймы давала. Теперь идет – не кивнет! Гордая стала, если выходит – нарядится, золотой гребенкой волосы заколет и шествует, царица такая. Но больше сейчас дома сидит, с Родей своим. Богатая родня к ней по ночам ездит, стучит. Переодевается и тут же уезжает.
– Откуда у нее внук? – спросил Лешуков, скрывая удивление.
– Как откуда? Никита же объявился! Разве не знаете? Он на шахте не погиб, спасся и где-то теперь скрывается. Недели две назад ночью приходил, с женой. День побыли, на другую ночь ушли, сына своего оставили на воспитание. И тоже переоделись. Документов у внука нету, так Софья метрики теперь ему хлопочет. Их по дороге будто бандиты ограбили, все документы уперли. Родя этот тоже по вечерам и ночам выходит на улицу. Сам диковатый и ни на кого не похож. Белый весь, лицо красное... Как их еще называют?
– Альбинос?
– Во-во! Нелюдимый, и глаз у него ненормальный. С него и началось всякое колдовство!