– Брат Ильмар… – прошептал Рууд, открыв глаза. – Беги…
– Не бойся, брат, – сказал я. В горле запершило, и слезы навернулись. – Все. Кончен бой. Победили мы…
– Ильмар… в Рим… в Урбис… Пасынку Божьему скажи, что я… смиренный Рууд… тебя спас и к нему…
Взял я его за руку, кивнул.
– Темно… ничего нет… темно… – Я едва слова-то разбирал, кровь у Рууда в горле булькала. – Ильмар…
– Я все сделаю, – сказал я. – Доведется попасть к Пасынку Божьему – о твоем геройстве расскажу…
Брат Рууд дернул головой, выплюнул кровь. Сказал почти отчетливо, с безмерным удивлением:
– Как так может быть… я же паладин святой… должен подвиг совершить…
Я молчал. Ну как сказать умирающему, что никакой сан, никакой титул от смерти не спасают? И не защитят от нее долг, обязанности, любовь, вера. Все ей едино, старухе. Кончается для брата Рууда земная жизнь, начинается небесная.
– Холодно… – жалобно сказал Рууд. – Тут… холод… брат!
В последнем порыве сил он попытался поднять руку:
– Я Слово знаю… слабое, но Слово… возьми, дарю…
– Говори. – Я приник к лицу паладина. – Говори, брат! Говори!
– А….
Он попытался вдохнуть воздуха и забился в конвульсиях.
– Да скажи, тебе ведь без надобности! – завопил я, тряся Рууда за плечи. – Говори!
Никому и ничего он уже не скажет. Ушел вместе со своим Словом слабеньким, на котором что-то держал. Интересно – что?
Поднялся я от безжизненного тела, еще раз всех обошел. Ни один признака жизни не подавал. Тот, что раненный был, перед смертью из кармана тонкую шелковую удавку достал, да и прополз по направлению ко мне метров пять, пока я с Руудом разговаривал. Но не дополз.
Тоже ведь хотел подвиг совершить. И понять не мог, почему на это сил не хватает.
– Что же вы наделали, братья святые? – спросил я. На душе так гадко было – словно лучше бы под дубинками. – Как же так – одному Богу служим, добра хотим, а ради того чтобы мальчишку и каторжника убить – готовы против веры пойти?
Некому уже было мне ответить. А то ведь нашли бы слова, братья. Уговорили бы голову в петельку засунуть.
Трупы все я в нашу карету сложил, потому что зарывать их времени не было, а оставлять зверям на съедение – не по-людски. В карманах не рылся, в чужой карете тоже – лишь заглянул, проверил, что и там никого нет. Пусть я и вор, но на то, что Богу принадлежит, – не позарюсь. Лишь немного еды и бутылку коньяка взял, это не грех…
– Что же все это значит, а, Сестра? – спрашивал я, таская тяжелые, изувеченные тела. – Искупитель, ответь? Сам Бог не знает, что со мной делать? Или он на нас и не глядит, зря мы, злодеи, верой тешимся?
Нет ответа. Нет. Холодно и темно – почти как для брата Рууда, паладина несчастного.
Коней я распряг и отпустил, всех, кроме одного. В чужой карете была клетка с почтовыми голубями – их я тоже выпустил на волю. Не за что птицам и лошадям погибать.
А перед тем как закрыть в карету дверь, коснулся я руки брата Рууда и сказал:
– Ты уж прости, святой паладин, но не пойду я в Урбис, к Преемнику. Нечего мне там делать. Вором жил, вором и умру. Как смогу – Сестру восславлю. Но голову под дубину не опущу.
Нечего было ответить Рууду. После смерти не поспоришь.
Сел я на лошадь – та нервничала, да и седла не было, но мне приходилось по-всякому ездить. Потрепал ее по гриве, шепнул:
– Ты уж только до города какого довези, родная. А там я тебя в хорошие руки пристрою, обещаю. Или на волю выпущу. Лучше на волю, верно?
Лошадь со мной тоже не спорила. И я поехал сквозь ночь – прочь от того места, где восемь святых братьев убили друг друга, причем всем теперь уготованы райские кущи, ибо каждый служил Богу.
Как они там, в этих самых садах заоблачных, не передерутся? Или обнимутся и восславят Сестру с Искупителем? Или все беды на меня свалят – и ждать примутся?
Может, и хорошо, что мне теперь никакого рая не видать – только адские льды…
Весь день жарило немилосердно. Я уж и до пояса разделся, и шейным платком голову повязал – от солнца. Все равно, отшагав от рассвета три десятка километров, чувствовал себя выжатым досуха. И до города мне точно не успеть, значит, снова ночевать в чистом поле.
Три дня прошло, как сгиб Рууд и прочие святые братья. На мне уже давно не было одежды священника – вместо того я щеголял в парадном костюме моряка, купленном за немалые деньги. Зато и стража особо не приглядывалась, и народ смотрел по-доброму. Моряков державных все уважают. Лошадь я отпустил близ первого же городка, как обещал, и сейчас двигался по галльским землям налегке, лишь иногда, если предлагали, подсаживаясь на попутные повозки и дилижансы.
Жарко. Весь день было жарко, словно лето решило вернуться. А сейчас наползают с запада тучи, и, похоже, скоро польет хороший дождь. Не хотелось бы оставаться под открытым небом.
Последний поселок я миновал часа два назад, и возвращаться было глупо. Зато впереди, чуть в стороне от дороги, на берегу мелкой речушки, окруженный некошеными лугами, стоял аккуратный домик. Странный такой дом – вроде и не фермерский, но и на загородную виллу ничуть не похож. Словно пришел человек, купил землю окрест, да и поселился – ничего не делая, не выращивая скотину, не разводя виноградники.
Странно, но интересно.
Я свернул с дороги и двинулся к домику. Тропинка была едва заметна – хорошо, если раз в неделю кто ходит. И в то же время жилище не похоже на заброшенное. В окнах занавески, цветочки, перед домом – клумба. Маленькое строение рядом – вроде бы курятник – свежевыбелено. И в то же время никакой ограды нет. Неужто здесь стража такая свирепая, что народ ни воров, ни разбойников не боится? Вряд ли. Раньше таких гостеприимных домиков я не встречал…
– Убирайся!
Дверь скрипнула, чуть приотворившись, и в щель высунулся длинный ствол пулевика. Пулевик казался таким же древним, как и надтреснутый голос, и столь же доброжелательным.
– Добрый день! – остановившись, произнес я. – Зачем на честного человека, слугу Дома, оружие наводишь?
– А кто тебя знает, честного, – ворчливо отозвались из-за двери. Я расслабился. Раз начал разговор, то стрелять не станет. – Может, ты душегуб, матросика придушил, одежду снял, а теперь у старика последнее хочешь отнять?
Значит – старик. По голосу даже пол не разобрать, настолько старый.
Но глаза острые – разглядел, что штаны на мне флотские, рубашку-то я жгутом скрутил и на плечо закинул…