* * *
Оказывается, молодой Иван Грозный венчался на царство перед самой первой женитьбой. Подумаешь, — скажете вы. Какая разница-то? До или после. А большая. Случись развод — жене его от царства, как от имущества, приобретенного до брака, не досталось бы не токмо какого-нибудь Смоленска или Тулы, но даже и самой малой Тьмутаракани.
* * *
Женщина в потертом каракулевом полушубке с перламутровой, размером с чайное блюдце пуговицей у ворота, спрашивает продавщицу в ювелирном:
— Мы хотели тут подарок вроде подвески с именем Лена, но чтоб имя написано было иероглифами египетскими. У вас таких…
— Да откуда же… египетскими… это вам в Египет надо. Может быть, мы что-нибудь другое подберем?
— Учительница она. Нам к юбилею…
— Брошку возьмите. Учителям часто берут брошки.
— Не, мы хотели с иероглифами. Зачем ей брошка-то… Ну, раз нет дайте, пожалуйста, вон ту Богоматерь на тонкой цепочке.
* * *
Почему мы так любим перечитывать чеховские рассказы? Потому, что мы их не перечитываем, а расчесываем. Сладострастно и мучительно. Почти до крови.
* * *
Ларек с фруктами и овощами маленький. Даже дыхание продавщицы в нем не умещается и вываливается в морозный воздух пышными и круглыми, как она сама, клубами. Рядом с окошком стоит мужичок в замызганном пуховике с огромными оттянутыми карманами и поочередно достает из них то помаду, то тушь для ресниц, а то и вовсе черт знает что в блестящей крошечной баночке. Продавщица берет из рук коробейника то одно, то другое и тут же подмазывает, подкрашивает себя перед маленьким круглым зеркальцем без рамки, приклеенным скотчем к стенке ларька аккурат над весами. Плотоядно причмокивает губами блеск для губ с блестками величиной с копейку. Сверлит глазами зеркальце с такой силой, что оно не выдерживает и сознается — ты на свете всех милее, всех румянее румянами из блестящей баночки и всех длиннее ресницами, накрашенными тушью от Диора за сто тридцать рублей. Наконец она решается и покупает тушь и блеск для губ. Расплатившись и спрятав под прилавок свои сокровища, продавщица поворачивается всем своим ларьком ко мне и произносит хриплым, чувственным голосом:
— Мужчина! Берите груши — не пожалеете. Сладкие…
И, округляя рот, выдыхает в мою сторону большую грушу. Даже две.
* * *
Это был узкий канал, берега которого заросли ивняком, кривыми сосенками и еще более кривыми березами. В зарослях скрипуче кричала какая-то птица, точно беспрерывно открывала и закрывала рассохшуюся дверь. То тут, то там среди перепутанных корней деревьев валялись каменные обломки, иногда довольно большие и даже украшенные затейливой резьбой. В углублениях резьбы зеленел мох.
— «…тербургская…», — прочла на одном из обломков Катя.
— Станица, что ли, какая? — предположил Петька.
— Смотри, здесь еще буквы есть — «птека». И цифра какая-то… Не пойму.
— Какая такая «птека»? Что за ерунда. Завтра утром рассмотрим, — сказал Петька. — Давай на ночлег устраиваться.
Они разожгли костер, вскипятили чайник и стали пить сладкий чай с большими черными сухарями и такими же большими комарами, беспрерывно сыпавшимися на них из серого, сумеречного воздуха точно семечки из прохудившегося мешка. Петька включил маленький китайский приемник и приставил его к уху.
— Что там? — с тревогой спросила Катя.
— Да все то же, — сказал Петька. — Воюют.
Он помолчал и прибавил:
— То — да не то… «Эха Москвы» не слыхать. Какая-то польская радиостанция на этой волне. Или литовская… Не пойму, что за язык… Но «Эха» точно нет…
— И не будет, — добавила Катя и всхлипнула.
— Ты, Катерина, это… — проворчал Петька, замолчал и стал ворошить палкой угли в костре.
Взошла луна, толстая, рыхлая, ноздреватая, и стала корчить рожи своему отражению в канале. Катя подошла к берегу, села на обломок какой-то колонны и стала смотреть на воду. Через какое-то время ей показалось… Нет, не показалось — из глубины мало-помалу стали проступать отражения высоких домов и желтых фонарей. По отражению набережной противоположного берега медленно ехала большая светлая карета с толстым и усатым кучером на козлах. По отражению усов пробегала мелкая рябь, и казалось, что кучер ими шевелит. По отражению… Катя оторвала глаза от воды и обвела взглядом берег канала — к свету костра из темноты тянулись все те же кривоватые сосенки, березки и обломки камня. Она поморгала, набрала в ладонь воды и умылась — карета уезжала все дальше и дальше, а навстречу ей и сквозь нее двигался трамвай, который тащила пара лошадей. Катя присмотрелась к отражению дома у своих ног — над окнами первого этажа тянулась вывеска «Аптека доктора Пеля и сыновей». Из дверей аптеки вышла женщина в облегающем платье и шляпке. Она села в подкативший автомобиль без верха и уехала… Катя, не поворачивая головы в сторону костра, тихонько позвала:
— Петька! Петя…
Петька не отвечал — он спал, подложив под голову рюкзак. Подул ветер, на луну набежало облако, и отражения пропали, будто их и не было. Черная вода монотонно шептала о чем-то и так же монотонно в зарослях скрипуче кричала какая-то птица, точно беспрерывно открывала и закрывала рассохшуюся дверь.
* * *
После обеда на позицию подъехал, звеня, грузовой трамвай с патронами и ручными гранатами. Ящики были тяжелые, и одному доценту из медицинского института отдавило ногу при разгрузке. Он побледнел и сказал, превозмогая боль: «Пожалуйста, аккуратнее. Пожалуйста!»
Через час после разгрузки было назначено вечернее построение. Комбат, худой и бледный теоретический физик в толстых очках из института физических проблем, долго ходил перед строем, курил и задумчиво, точно сам с собой, разговаривал:
— На завтрашнее утро, друзья, назначена психическая атака нашего отдельного, орденов Мандельштама и Бердяева батальона московской интеллигенции. Форма одежды парадная — шляпы велюровые, очки в черных оправах, у взводных пенсне с диоптриями на концах аксельбантов, у командиров рот в нагрудных карманах не менее двух авторучек с золотым пером.
Рядовые бойцы в белых рубашках с черными галстуками. Офицеры в дополнение к обычному форменному костюму-двойке должны иметь жилет и часы на цепочке. Всеволод Евгеньевич, — комбат остановился возле командира музыкального взвода, — ваши люди идут сразу за знаменосцем. Играете… — тут он задумался, снял очки и потер тыльной стороной ладони красные от усталости глаза, — баховский концерт для двух клавесинов и оркестра. Аллегро. Не перепутайте, ради бога, как в прошлый раз, когда заиграли ларго вместо аллегро. Не поддержи нас тогда минометным огнем соседи…
Уже перед отбоем, в личное время, собрались в батальонной библиотеке и гадали по «Апокалипсису» Розанова. Капитану Энгельгардту выпало «Да будет благословен еврей. Да будет благословен и русский». Молоденький аспирант по имени Петя с кафедры романо-германской филологии московского университета раздавал всем желающим крошечные книжечки с афоризмами Ларошфуко, Лабрюйера и Вовенарга, приговаривая при этом: