– Ничего он не дал! – Павлик взмахивает рукой с зажатой грелкой. – Он вырвался и юркнул в толпу, как змея, раз-раз, и не видно его. Я за ним. «Держите, – кричу, – вон он, в коричневой кепке!» А передо мной двое, усатые, тоже в таких кепках: «Зачем кричишь? Давай назад!» Я им: «Пустите! Нас обворовали!» И отталкиваю… Один из них – м-матерно меня… а второй ударил… и тоже… в толпу…
Павлик опускает голову, опять прижимает грелку к губе.
– Господи! – говорю я. – А дальше что? Действительно украли?
– Ну конечно! Сволочи, конверт с деньгами вытащили! Я кричу, визжу: «Помогите! Вор в троллейбусе!» А один, с наглой рожей: «Ты сама воровка!» А Павлик лезет вперед по проходу, тут троллейбус остановился у Баксовета, кто сходит, кто нет, орут: «Где, где вор?» – а мы с Олежкой пробираемся к передней двери, я кричу, чтоб водитель не ехал, надо милицию привести, а вокруг кричат: «Нам ехать надо!.. Да украли же у нее, пусть приведет милицию… Тебе не надо ехать, ты вылезай, жди милицию, а другие ехать хотят… Она сама воровка…» Я совсем остервенилась, кричу: «Воровской троллейбус!» А водитель из кабины вылез, стоит, сигарета в зубах, и говорит: «Езжай свой Тамбов, там хороший тарлебус»…
– Так и не поймали? – спрашиваю.
– Нет! – Олежка подпрыгивает на тахте. – Не поймали!
– Я заметил, – говорит Павлик, не поднимая головы, – когда остановились, я заметил, этот маленький выпрыгнул и смешался с толпой… Там же всегда полно народу, из метро выходят, и подземный переход… Я продрался к двери, выпрыгнул, озираюсь – нигде его не видно. Бросился к переходу, скорей всего, он туда нырнул, – но разве поймаешь… Хотел этого, усатого, задержать, который меня ударил, – но и его след простыл…
А Нина:
– Мы с Олежкой вышли, да не вышли, вытолкали нас, и сразу троллейбус пошел. Ну, что делать? Побежали в милицию, в ближайшее отделение. А там! Сидят, чай пьют, ала-бала, ала-бала, смотрят вот так, как на червяка. – Снова она состроила презрительную мину. – «Свидетели есть?» А какие свидетели? Никто, конечно, и не подумал… Женщина, которая видела, как он в сумку залез, не сошла, конечно. Зачем лишние хлопоты… Ах, сволочи! Ну можно разве тут жить?
У Нины потекли слезы, она лезет в сумку за платочком.
– Сколько у вас украли? – спрашиваю.
– Две тысячи.
– Ско-олько? – переспрашивает Сергей.
– Две тысячи! – с некоторым вызовом повторяет Нина. И Павлику: – Да-да, мы уговорились сделать обмен тихо, без лишних разговоров, но теперь, когда все это накрылось…
– Какой обмен? – Сергей морщит лоб до самой макушки.
– Ну на доллары. Что вы уставились? – говорит наша дочка, видя, как мы с Сергеем ошарашенно хлопаем глазами. – Нас познакомили с человеком, который продает валюту. Мы ехали к нему. Ехали, да не доехали…
– А ты знаешь, что валютные сделки противозаконны?
– Ах, да перестань, папа! Все, кто хотят уехать, стараются хоть немного валюты выменять. Мы же не крадем. Что тут незаконного?
– Незаконна валютная нажива.
– Какая нажива? Сто долларов за две тысячи рублей – это нажива? Вечно ты утрируешь…
– Я не утрирую! – повышает голос Сергей. – Я предупреждаю. Уж если вы не желаете считаться ни с мамиными чувствами, ни с моими убеждениями… с моей жизнью… то, по крайней мере, не выходите за рамки закона. Недопустимы такие сделки за спиной у государства!
Глаза у Сергея сделались оловянные. Я пугаюсь, пугаюсь, когда у него такие глаза…
– Абсолютно недопустимы! Понятно тебе?
Павлик резко поднимается со стула. Грелку бросил на тахту, и Олежка тут же завладевает ею.
– Сергей Егорович, – говорит Павлик. Видно, что ему больно шевелить разбитой губой. – Вот вы всегда радеете за интересы государства. А если государство не хочет защитить интересы своих граждан…
– Что значит – не хочет?
– Ну не может. Вот мы с Ниной вдвоем работаем и еле зарабатываем на жизнь.
– Однако ты нашел две тысячи!
– Сережа, успокойся, – прошу я. – Не кричи.
– Одну тысячу, – говорит Павлик. Худенький, узкоплечий, в бледно-голубой «варенке», он стоит перед моим грозным мужем, как перед прокурором. – Вторую тысячу дали мои родители. Два дипломированных архитектора за десять почти лет с трудом накопили тысячу рублей. Разве это нормально? Разве это зарплата? Надо всячески исхитряться, выходить, как вы говорите, за рамки закона, чтобы обеспечить своей семье сносную жизнь.
– Я никогда не исхитрялся, однако моя жена и дочь не голодали и не ходили в обносках. Я всегда зарабатывал на жизнь честным трудом.
– Ну и что дал вам честный труд? Вы можете купить дачу? Машину? Можете поехать отдохнуть на Багамские острова?
– Мне Багамские острова не нужны! Мы построили справедливое общество, где все равны… Мы защитили страну от германского фашизма…
– За это вам великое спасибо, – серьезно говорит Павлик. – Это действительно подвиг вашего поколения. Но что касается справедливого общества… Это не так, Сергей Егорович. Все равны – это только в газетах, на лозунгах. Никакого равенства нет между мной и, скажем, секретарем горкома… или между вами и директором колхозного рынка…
– К твоему сведению, у нас оплата по труду.
– Нет! Не по труду, а по должности! – Что-то я не узнаю всегда тихого, молчаливого Павлика. – А национальный вопрос? Да будь я самый разгениальный архитектор, как Оскар, например, Нимейер, все равно мне никогда не дадут тут хода, потому что я не азербайджанец.
– Здесь тебя, может, и не назначат директором института, но зато есть гарантированная работа. А там? Думаешь, тебя очень ждут? Да ты будешь там апельсины укладывать!
– Пускай апельсины! Зато я не буду чувствовать себя человеком второго сорта.
– Надо жить на родине! Как бы ни складывалась жизнь. Очень плохо, когда не понимают самые простые…
– А вы возьмите армян! – запальчиво возражает Павлик. – Они живут на родине, они в Азербайджане родились, а им учинили погром в Сумгаите! Их режут, насилуют – как в царские времена. И погромщики остались безнаказанными. Где же ваша справедливость?
– Погромщиков надо наказать! Но не кучка подонков представляет азербайджанский народ.
– Ой, ну хватит! – Нина со страдальческим выражением прижимает пальцы к вискам. – Надоело, надоело, эти вечные споры, ну сколько можно! Справедливое или не справедливое общество, а больше жить здесь я не хочу! И все!
Возникает молчание. Только слышно, как норд упорно ломится в окна.
– Ба-а, – ноет Олежка у меня под рукой, – ба-а, а что такое погром?
Прабабка Юлии Генриховны убежала с гусаром. Может, от нее и пошла в роду этакая взбалмошность. Удивительно, однако, что передавалась она из поколения в поколение именно по женской линии.