– Ну и пускай. Это там не мешает никому.
– Павлика призовут в армию, пошлют в Южный Ливан воевать с арабами.
– Не думаю, – возразил Павлик, свесивший лопатообразную, как у Маркса, черную бороду над тарелкой с лобио. – Мой возраст могут призвать только при мобилизации.
– Там все время военное положение. Пойдешь воевать, как штык.
– Папа пойдет воевать! – подхватил Олежка. – Ух! Папа, тебе дадут ружье?
– Олежка, спать!
Я поднялась и, преодолевая сопротивление и хныканье маленького моего паршивца, повела его в «кабинет». Постелила ему на раскладушке, уложила, а из большой комнаты неслись, все больше накаляясь, голоса спорящих.
– Баба, а я тоже буду воевать?
– Нет, родной. Надеюсь, что никогда.
Поцеловала внука, погасила свет и, выйдя в кухню, приняла полтаблетки анаприлина. Потом вернулась к столу.
С мерцающего экрана телевизора веселил страну кто-то из записных юмористов. Но его не было слышно. Нина, раскрасневшаяся, со злющими глазами, кричала:
– Ну и что в нем толку, в вашем социализме? Право на труд? Скажи лучше – право на нищенскую зарплату! Право на вечную нехватку всего, что нужно для жизни! Вечные очереди!
– Перестань, – сказал Павлик. – Мы же договорились, что…
– Осточертело! – не унималась Нина. – Вот где ваше вранье! – Она полоснула ребром ладони по горлу. – Ваш развитой социализм! Ваша дружба народов, стреляющих друг в друга!
Я видела: Сергей, побагровевший, с подергивающейся щекой, сейчас взорвется. Я схватила его за руку:
– Успокойся! Не надо, Сережа! Криком ничего не докажешь.
– Да, – сказал он неожиданно тихо, прикрыв глаза, – ты права. Если люди не понимают самых простых вещей… не понимают, что стыдно бросать свою страну в трудное время… – Он пальцем постукивал по столу, как бы такт отбивал. – То и не буду ее уговаривать. – Медленно повел взгляд на Нину. – Я не дам тебе разрешения на выезд.
– То есть как? – опешила Нина.
– От тебя потребуют официальную бумагу, согласие родителей. Я не дам.
– Прекрасно! – закричала Нина. – Замечательно! Ну хорошо, тебе наплевать на нашу жизнь. Но ты что же – ты хочешь сделать несчастным своего внука? Чтоб он всю жизнь мучился, как вы с мамой…
– Мы не мучились, – вставила я. – Мы жили жизнью страны, и папа прав, когда…
– Чтоб ваш внук кончил так же страшно, как бабушка Надя?!
Это уже было слишком. Я сказала, что в кабинете на диване им постелено, и вышла на кухню. Села на табуретку, массируя расходившееся сердце. Сергей встал передо мной, беспокойно глядя. Накапал мне валокордин…
Вспомнив все это ранним утром, я поняла, что уже не усну. Ну и ладно. Дома всегда полно дел. Подъем!
Зарядка по-тибетски мне не давалась этим январским утром. Зарядка по-тибетски требует полного отрешения от житейских забот. А они, заботы, кружились вокруг головы, как рой ос. Я их гнала, а они опять возвращались и кружились, кружились…
На завтрак сварила манную кашу.
– Геркулеса нет, манка кончается, – сказала Сергею. – Что будем есть? Пшенку?
– Пшенку, – кивнул он с полным ртом. – Помнишь, ты в Балтийске пшенные оладьи пекла?
– А они рассыпались.
– Все равно было вкусно.
– Просто молодые мы были…
– Юля, – сказал Сергей после завтрака, – я хочу тебе почитать.
– Ты кончил свои мемуары?
– Да нет. Далеко еще не кончил. Черт его знает, что у меня получается. Хочу посоветоваться с тобой.
По правде, не очень хотелось слушать его писанину – некогда. Я собиралась перебрать свой запас фасоли, да и следовало в магазин сходить, вдруг привезли какие-никакие молочные продукты. Но Сергей обидится, надуется…
– Ладно, – сказала я.
Только сели в кабинете, как зазвонил телефон. Я услышала голос Володи Авакова, и он мне показался веселым.
– Тетя Юля, извините за ранний звонок.
– Ничего, Володя.
– Помните, вы говорили, у вас есть финские глазные капли, «котахром»…
– Да, я случайно набрела на них в аптеке на набережной.
– Тетя Юля, вы могли бы одолжить один флакон? Для бабушки. Я потом достану и отдам вам.
– О чем ты говоришь? Конечно. Приезжай.
– Я заеду ближе к вечеру.
– Хорошо. А ты, я слышала, собираешься в Москву?
– Ага. Лечу в следующее воскресенье, четырнадцатого. Уже взял билет.
– Останешься в Москве?
– Там поглядим, тетя Юля. – Он хохотнул. – Это дело не простое. Значит, до вечера.
Я посмотрела на часы.
– Ну так, Сережа. Читай.
Он уже был наготове, с очками на носу, с толстой тетрадью в руке. Не нравилось мне, что он на лбу собирает тысячу морщин. Такой был когда-то чистый красивый лоб…
– По-моему, ты не слушаешь.
– Слушаю, слушаю, – спохватилась я.
– Так вот. О детстве в Серпухове, о том, как меня из комсомола вытурили, а потом восстановили, ну и о прочем… о неудачной женитьбе… об этом написал, тут все ясно… А дальше идет с трудом… Вот послушай кусок. – Он начал читать: – «Сейчас в газетах много пишут отрицательного о действиях НКВД. Как они репрессировали людей без вины, а другие люди им помогали доносами. В связи с этим хочу задать вопрос: а мог бы в то время кто-нибудь, если он не сумасшедший, отказаться, когда вызывали туда? Усомниться кто-нибудь мог, когда тебе говорят: такой-то человек враг, мы его изобличили? Мы тогда были один остров социализма на весь мир. И мы знали твердо, что у социализма полно врагов, поэтому не удивлялись, что враги повсюду, даже в высшем партийном руководстве. Когда мне ответственный товарищ из управления НКВД ясно сказал, что Глухов враг, и доказательства представил, разве я мог не поверить?»
– Ты что же, хочешь описать всю свою жизнь? – спросила я.
– Хотелось бы.
– А зачем?
Сергей медленно пожал плечами.
– «Сейчас в моду вошло во всем сомневаться, – продолжал он читать. – Но если бы мы в те годы сомневались, что бы с нами было? Сомнение в правильности избранного пути пагубно! Оно парализовало бы волю. Мы не смогли бы построить первое в мире социалистическое государство…»
– Сережа, прости, что перебиваю. Ты действительно уверен в правильности избранного пути?
– Абсолютно. – Он посмотрел на меня поверх очков, как строгий экзаменатор на туповатого студента. – А ты что – не уверена?
– Не знаю… То есть, конечно, знаю… великая идея всеобщего равенства и все такое… Но почему она требует столько жертв? Неужели нельзя без жертвоприношений… как-то мягче…