Павлик плакал. Впервые я видела его плачущим, да и скорее это была икота, чем плач. Злые слезы текли, исчезая в черных бакенбардах.
– К черту… к черту… – с шипением вырывалось из его распухшего рта. – К чертовой матери…
Нина уложила Павлика на диван, сняла с его длинных ног кроссовки. И он притих. Под полосатыми носками как-то сиротливо торчали несуразно длинные большие пальцы.
– Можно здесь жить? – Нина обратила ко мне бледное лицо со страдальчески поднятыми бровями. – Я спрашиваю тебя, можно жить в этом сумасшедшем доме?
Что я могла ответить? Я была напугана, взволнована до крайности. Мне хотелось лечь, отвернуться к стене – и чтоб Олежка только был рядом – укрыть Олежку от людей, от зверства, от окаянства…
Примерно через час к Галустянам приехала милиция. Меня и Нину вызвали как свидетелей. Младший лейтенант, толстый и неторопливый, составил протокол. Анаит Степановна плакала и причитала, Галустян хриплым лающим голосом обличал нынешние порядки, не дающие спокойного житья порядочным людям, которые… и тут он пустился рассказывать, как всю жизнь бурил нефтяные скважины и сколько людей всех, какие хочешь, национальностей работало в бригаде…
– Номер машины какой? – прервал его милиционер.
Выяснилось, что номера никто не запомнил. Помнили только, что машина была красная.
Лейтенант поцокал языком и сказал:
– Совсем плохо, что номер не знаешь.
Закончив наконец составлять протокол, он важно прошествовал к двери. Я подумала, что Галустяны никогда больше не увидят свой телевизор.
Домой приехала в четвертом часу. Не было сил стряпать, готовить обед. Хорошо, что супу я вчера наварила дня на три. Я попросила Сергея почистить картошку. Он чистил, и лицо его мрачнело все больше, когда он слушал мой рассказ о событиях этого дня. Вдруг я заметила, что у него щеки морщинистые и какие-то дряблые. Господи, ведь он уже старик, мой Сергей… мой капитан Сережа…
– Нет власти, – сказал он, тщательно промывая под краном почищенную картошку. Он все всегда делал тщательно. – Нет твердой власти. Тут Джалалов звонил, говорит, перед зданием ЦК собралась толпа, требуют, чтоб Везиров ушел в отставку. И правильно. Разве это руководитель? Беспомощный человек.
– Как это – беспомощный, Сережа? У первого секретаря всегда было много власти. У него в подчинении милиция, войска, КГБ.
– Похоже, они выжидают. Может, надеются, что власть перейдет к Народному фронту.
– Кто – они?
– Милиция и прочие… Они могли бы в два счета со всем этим покончить. Разогнать митинги. Прекратить безобразия на границе с Ираном. Где это видано, чтобы толпа крушила пограничные укрепления? Отпустили вожжи, и лошади понесли.
Я принялась жарить картошку, а Сергей продолжал развивать мысль о необходимости твердой власти. Я слушала вполуха. Эти шустрые черноусые парни, выносящие телевизор из галустяновской квартиры, мельтешили перед мысленным взглядом… Женщины с фанатичными лицами на митинге… Павлик, падающий от удара в зубы…
– Знаешь, – сказала я, сама еще не осознав внезапную мысль, – пусть они уезжают.
– Кто? – Сергей уставился на меня.
– Наши ребята.
– Да ты что? С ума сошла, Юля?
– Может, и сошла, – пробормотала я, ножом переворачивая ломтики картошки на шипящей сковороде. – А может, не только я…
Вечером, около шести, приехал Володя. Заявил, что на минутку, только за глазными каплями для нэнэ, но я настояла, чтобы он, редкий гость, попил с нами чаю. В кожаном пиджаке, в белой водолазке, он был очень хорош собою – второе и, я бы сказала, улучшенное издание Котика Авакова, покорителя сердец.
Володя пил чай с айвовым вареньем и рассказывал, что бабушка Гюльназ не хочет отпускать его в Москву, потому что время беспокойное, надо всем жить вместе.
– А верно, – сказала я, – как ты расстанешься со своей обожаемой нэнэ?
– Что делать, тетя Юля? – Он поднял на меня пылкие карие глаза. – Если б можно было, я взял бы нэнэ с собой в Москву. И родителей тоже. Тут, в Баку, скоро станет невозможно жить.
Невозможно жить… Только и слышишь теперь эти страшные слова…
Я рассказала Володе о том, что видела на митинге у Дома правительства, о происшествии у Галустянов.
– Вам непонятно, что кричала про своих сыновей женщина, поднявшая четыре пальца? Очень даже понятно, тетя Юля. Она кричала, что отдаст всех четверых, чтобы только перебить армян. Идет страшная эскалация ненависти. Панахов и другие крикуны взвинчивают толпу. Толпа доведена до истерии, она уже не слышит голоса разума. Не хочет слышать. Не воспринимает! Она слышит только: «Бей! Отнимай! Выгоняй!»
– Володя, – сказал Сергей, морща лоб, – вот насчет эскалации ненависти… Как насчет крикунов в Ереване?
– К сожалению, и там так же, Сергей Егорович.
– Ага, так же. А насчет «выгоняй»? Разве не армяне начали выгонять? В Степанакерте уже в мае восемьдесят восьмого не осталось ни одной азербайджанской семьи. В Армении к началу прошлого года – ни одной азербайджанской семьи. Двести тысяч беженцев из Армении! А из Азербайджана армян не гонят…
– Гонят! Из Шуши выгнали. Из Ханлара! Извините, – спохватился Володя, – что кричу… Но об этом нельзя спокойно… Под Новый год встретил я в продмаге на Ольгинской одного врача, моего однокашника по мединституту. Такой Эдик Мирзоян. У нас особой дружбы не было, но не в этом дело. Я спрашиваю: «Ты почему в Баку? Ты же после института уехал в район». Эдик говорит, что да, уехал к себе в Ханлар и прекрасно там жил…
– Где это – Ханлар? – спросила я.
– Ханларский район – ну, это к северу от Нагорного Карабаха, южнее Кировабада. До войны в Ханларе жили немцы, он раньше назывался Еленендорф.
– Еленендорф! Я же была там в детстве. Там жил дядя Руди…
И – мгновенное воспоминание: ровные ряды виноградника на шпалерах, зеленое море без края… и белые домики под красной черепицей в садах… и черноглазый мальчишка дразнит меня: «Божья каровка, улеты на нэбо, там дайне киндыр кушыют пендыр!..» Я плачу от обиды, но потом мы миримся, и он учит меня кататься на самокате…
Господи! Будто замкнулся некий круг жизни…
– Вы хотите что-то сказать, тетя Юля?
– Нет, нет. Просто вспомнила… Продолжай, Володя.
– Так вот, в Ханларе веками жили армяне, их там тысяч десять. Эдик Мирзоян оттуда родом. Он начал работать врачом, продвинулся, парень толковый. Стал главврачом, дом построил – ну все как положено преуспевающему человеку. А в восемьдесят восьмом, когда разразились карабахские события, армян в Ханларе стали притеснять. Начались увольнения – открыто по национальному признаку. Заставили уйти председателя райсовета, прогнали райкомовских работников – армян, даже третьего секретаря райкома. Закрыли армянскую районную газету. Ну и так далее. Сняли с работы и Эдика. И некому жаловаться. Потому что власти, во главе с секретарем райкома и начальником милиции, сами и организовали изгнания армян. Я думаю, действовали не без ведома республиканских властей. Скорее – по их прямому указанию.