– Что-то не видно Григория Григорьича в списке палачей.
Мама выхватила у меня газету, пробежала сообщение.
– Не смей его так называть! – крикнула она. – Не смей, не смей!
У нее срывался голос, и она, рыдая, повторяла без конца: «Не смей!» Будто вместе с этими словами выталкивала из себя всю прежнюю любовь, и ненависть, и обиду. Ее била истерика…
Я навела справки и узнала: еще год назад, когда началась реабилитация и стали возвращаться в Баку кое-кто из уцелевших жертв былых репрессий, Калмыков исчез. С молодой женой уехал, как говорили, в Ростов, где жила какая-то родня, а по другим слухам – в Новосибирск. Словом, следы его затерялись. Как и в восемнадцатом году, ему удалось сбежать с корабля.
Рассказывали, что Багиров на суде держался дерзко. Указав на подручных, бросил презрительно: «Что вы их судите? Они мои приказы выполняли. Меня расстреливайте…»
Мы с мамой добивались реабилитации отца. Куда только ни писали – в прокуратуру, в республиканский Совет министров, наконец, в ЦК КПСС. Ответы приходили всегда из прокуратуры. Терпеливо и бесстрастно нам сообщали одно и то же: Штайнер Генрих Густавович был выслан из Баку в 1941 году в числе лиц немецкой национальности и умер от болезни. Поскольку он не был судим и осужден, нет и оснований для реабилитации.
Коротко, но неясно. Выходит, если бы отца осудили как врага народа, то было бы лучше: он подлежал реабилитации. А так – выслан, и все. Как говорится, общий привет.
Логика идиотов…
Мы сами реабилитировали отца. Откуда-то, из глубокого тайника, мама извлекла старую афишу, желтую, с лохмотьями по краям. Я ахнула: «Разбойники» Ф. Шиллера в ТРАМе, режиссер Г. Штайнер! Я кинулась маме на шею, мы вместе поплакали… Афиша заняла почетное место рядом с большим фотопортретом отца. Худощавый человек в пенсне, с редкими светлыми волосами, аккуратно зачесанными на косой пробор, застенчиво смотрел на входящего в комнату.
С этим портретом Сергей долго возился. Он в то время увлекался фотографией, оборудовал в кладовке уголок, где стоял, как цапля на одной ноге, увеличитель. Там горел красный фонарь и пахло кислыми реактивами. Как умудрился Сергей с плохонького любительского снимка сделать превосходный фотопортрет?
Все, за что он брался, он делал хорошо. Основательность была в его натуре если не главной, то очень заметной чертой. И, конечно, трудолюбие. Придя с работы и поев, он раскладывал на столе свои бумаги, газеты и принимался за писанину. Писал статьи для «Моряка Каспия», для городской газеты «Вышка» – в излюбленном своем приподнятом стиле повествовал о трудовых успехах каспийских моряков. Статьи, к его огорчению, всегда сокращали. «Вот же прохвосты, стрикулисты, – ругался Сергей, – не буду им больше писать». Но писал снова и снова.
Он был по природе деятель. Если Ниночкиной энергии хватило бы на освещение дома, то уж энергии, которой обладал мой Сергей, достало бы на всю улицу Видади, бывшую Пролетарскую. Он придумывал новые формы соцсоревнования морских судов. Затевал радиопереклички портовиков Каспия. Обобщал для каспаровского начальства передовой опыт грузовых и пассажирских перевозок – и прочее, и прочее…
– Знаешь, как твоего Сергея называют у нас в Каспаре? – сказала однажды мама. – Дэвэ! Знаешь, что это значит по-азербайджански? Верблюд!
Я засмеялась. Мне понравилась кличка, я стала Сережу называть «мой дэвэ». Он пожимал плечами. Ему хватало юмора, чтобы не обижаться. А Котик рассказал анекдот. Учитель азербайджанского языка объясняет в школе: «Слово “дэвэ” точный перевод на русский язык нэ имеет. Пириблизительно можно передать понятием “верблюд”».
Другим увлечением Сергея были лекции. Он читал их на пароходах и в береговых учреждениях пароходства. Заделался членом общества «Знание». Готовил лекции на военные темы, о завоевании космоса, но главным коньком стало международное положение. Я поражалась: события в мире он воспринимал с такой горячей заинтересованностью, словно они произошли на нашей лестничной клетке. Когда кубинские контрреволюционеры высадились в бухте Кочинос, Сережа потерял аппетит, два дня ничего не ел, только чай пил, но вот Фидель разгромил их – и мой дэвэ ликует и уплетает горячие котлеты, хватая их прямо со сковородки. События в Конго действовали на него как зубная боль. Он так горевал, когда убили Лумумбу, что я кинулась в аптеку за успокоительными таблетками. Но он отверг таблетки, заявив, что все равно никто не сможет остановить освободительное движение в Африке – ни империалисты, ни их прислужники вроде Чомбе.
Об освобождении Африки от колониального ига Сергей приготовил интересную лекцию, которую читал по всему городу. В том числе и у нас в институте…
Но сперва надо рассказать, как я попала в этот институт. Собственно, все очень просто: были нужны деньги. Сергей получал всего тысячу сто (старыми), писаниной и лекциями прирабатывал еще пятьсот-шестьсот – этого было мало. Приходилось все время соображать – покупать ли себе зимнее пальто сейчас или отложить до следующего года, а сейчас купить тренировочный костюм для Сережи… а Ниночке, которая бурно росла, и вообще каждую осень надо обновлять гардероб…
Вот уже Нина пошла в школу, у меня высвободилось время, и я сказала: «Все, насиделась дома, иду работать». Попробовала устроиться по своей метеорологической специальности – ничего не вышло. И тогда – что тогда делают люди? Ну конечно, идут к Эльмире. К нашей доброй безотказной Эльмире. А она сразу: «Иди к Котику в институт».
Котик работал в проектном институте. В то время у них крупная развернулась работа – проектировали насосные станции для Куринского водопровода. Несколько групп конструкторов корпели над этими станциями, в том числе и группа, в которой Котик был ГИПом – главным инженером проекта. Вот уж кто обладал несомненным конструкторским даром – живое воображение помогало увидеть тот или иной механизм до того, как на ватмане возникнут его очертания. Другой его сильной стороной было умение быстро «схватить» местность, привязать к ней проектируемый объект. Да и вообще… ну, Котик есть Котик. Недаром по нему «сохли» чуть не все девчонки в нашем классе.
Так вот, Котик устроил меня в свой отдел чертежником. Должность не бог весть какая заманчивая, зарплата низенькая, но все равно – было совсем не просто посадить на нее человека «не коренной национальности», да еще с незаконченным высшим образованием. Будь у меня среднее, все было бы проще – тоже идиотская логика. Котику пришлось сходить к директору института Эйюбу Эйюбовичу – только его звонок в отдел кадров сразу все решил.
И заделалась я чертежницей. Для меня, хорошо знакомой с начертательной геометрией, это было нетрудно. Я выучилась не только делать светокопии, но и писать на машинке техническую документацию и заваривать крепкий чай. В отделе был культ чая – его пили часто и много из фигурных стаканчиков-армуды. Какие бы ни происходили события в мире и институте, скажем, приезды гостей или комиссий из Москвы – ничто не могло отменить чаепития. Гостям тоже наливали, для них выставляли не один только традиционный мелко наколотый сахар, но и шоколадно-вафельный торт. Я сдружилась с двумя инженершами, командированными из московского министерства. Эти веселые дамы предвкушали, как по возвращении в столицу будут рассказывать, как ездили с Эйюбом Эйюбовичем на Биби-Эйбат (это, если вы не знаете, старый нефтепромысловый район близ Баку), и сколько будет смеху.