Маленькая, высохшая, как сухарик, в темно-коричневом платке-келагае, Гюльназ-ханум приковыляла из своей комнаты в гостиную.
– Ну что? – спросила дребезжащим голосом. – Не нашли?
– Нашли, – ответила Эльмира.
Она, с распущенными медными волосами сидела в своем цветастом халате у журнального столика с телефоном.
– Только что с ним говорила-а. Он дома. Он не сумел проехать к нам и приехал домой. Сейчас уложится и…
– Что? – Старуха приставила к уху ладонь.
– Уложит вещи, – повысила голос Эльмира, – и приедет к нам! На метро!
Гюльназ-ханум мелко закивала и поплелась к себе, бормоча: «На метро… метро приедет… чох яхшы… [7] »
Константин Ашотович Аваков сидел в кресле по другую сторону столика.
– Я все-таки позвоню Кязиму, – сказал он, посмотрев сквозь очки на жену.
– Что-то ты красный очень, – сказала Эльмира. – Котик, ты как себя чувствуешь?
– Как индюк, который узнал, что хозяин собирается его зарезать.
– Ой, что ты болта-аешь?
– Это не я сказал. Это Сэм Уэллер. Он еще добавил, что у него есть утешение – то, что он жилистый. Так я позвоню Кязиму.
– Ну позвони-и. Только он все равно ничего не скажет.
– Знают ли власти, что в Баку погром? – Котик принялся крутить телефонный диск. – И что они предпринимают?.. – В трубке возникли равномерные длинные гудки. – Не отвечают.
– Может, они в Бильгя уехали, на дачу, – заметила Эльмира.
– Это Кюбра? Здравствуй, Кюбра! – закричал Константин Ашотович в трубку. – Это Котик! Ты слышишь? Да? – Он понизил голос. – А то мне кажется… ну не важно… Кюбра, Кязим дома? А где он? А-а… Я как раз хотел спросить… именно о положении… В городе идет армянский погром!.. Что?.. Хотел спросить, предпринимается ли что-нибудь, чтобы остановить… Что?.. Ты понимаешь, пока они заседают, убивают людей! Мне звонили мои друзья, они говорят… Что?.. Ну ладно. Скажи Кязиму, что я хотел задать именно этот вопрос… Хорошо… Пока…
Он положил трубку, сказал негромко:
– Кязим в ЦК. Там заседают, совещаются. Должно прилететь какое-то московское начальство.
– А! – Эльмира махнула рукой, состроив презрительную гримасу. – Только и знают заседать. И ждут указаний, шагу без Москвы не сделают…
– Не понимаю, не понимаю… – Котик нервно потер лоб. – В городе полно милиции, войск… училища военные…
Зазвонил телефон, Эльмира схватила трубку. Передала ее мужу:
– Тебя Илгap.
Илгар Фаталиев был старейшим другом Котика, еще по институту.
– Да ты что? – удивился Котик, выслушав взволнованную тираду Илгара. – Куда я поеду?.. Да брось, к нам не придут. Вот сидим, Вовку дожидаемся, он скоро приедет… Где? – Некоторое время он слушал, мрачнея, покусывая нижнюю губу. – Так и сказали – не вмешиваться? Да-а… Остались без власти, без закона… Это же возврат к дикости… Спасибо, Илгар, я понимаю, но никуда не собираюсь… Ну, пусть меня убьют здесь, в родном городе…
Эльмира испуганно смотрела на него. Котик, стараясь держаться спокойно, сказал ей:
– Илгар уговаривает срочно уехать из Баку.
– Котик, – медленно сказала Эльмира, – может, тебе действительно… завтра вместе с Вовой улететь в Москву-у?
– Никуда я не улечу, и хватит об этом. А вот послушай, что произошло у Илгара в доме. Помнишь, где он живет? На проспекте Кирова. В дом пришли погромщики, стали ломиться в армянскую квартиру. А у них во дворе, помнишь, клуб, и в клубе размещена какая-то воинская часть. Ну, жильцы бросились к военным – помогите! А они в ответ: «Нам приказано не вмешиваться». Приказано не вмешиваться! – выкрикнул Котик, потрясая рукой. – Нет, это просто конец света! В городе погром – а тем, кто может остановить кровопролитие, велено не вмешиваться!
– Котик, прими клофелин, – сказала Эльмира. – Сейчас принесу.
Она порывисто поднялась, запахивая халат.
– Да не надо клофелина!
– Надо. Посмотри, какой ты стал красный! Наверное, давление подскочило.
– Ну хорошо, приму полтаблетки.
А время шло. В старинных часах деловито, деликатно постукивал, качаясь, маятник.
– Ой, ну что Вовонька не едет? – У Эльмиры слезы текли по круглым щекам. – Ой, я не могу-y…
– Приедет, приедет, – твердил Константин Ашотович.
Он стоял у окна, смотрел на улицу. Вот, толкая друг друга и смеясь, вбежали в подъезд два подростка. Вот вышел из подъезда сосед со второго этажа, важный, в каракулевой папахе, деятель какого-то промышленного министерства. Неторопливо огляделся – видимо, поджидал автомобиль. Посмотришь вот так из окна – улица живет обычной жизнью, заведенной как старые часы. Ох, если бы! Если бы жизнь, какой бы она ни сложилась, текла спокойно, ровно… без сумасшедших этих рывков, подстегиваний… Если бы!
Слуха Константина Ашотовича достигал отдаленный нескончаемый гул, шедший со стороны площади у Дома правительства… «А что делает правительство? – подумал он. – И вообще – существует ли в городе власть?..»
– Приедет, приедет, – бормотал он, как заклинание.
Но время шло, пощелкивал маятник, а Володя все не ехал. И телефон его молчал. Значит, вышел из дому? Может, метро не работает и он идет пешком?
Позвонила Фарида.
– Нет, не приехал. – Эльмира всхлипнула. – Уже больше часа прошло, он сказал – выхожу-у… – Она расплакалась в трубку. – Ой, я не могу, не могу… А ты разыскала Вагифа? Он за тобой заедет? Ой, Фарида, миленькая, поскорей… Я просто не могу-у…
Она вытерла слезы, сказала Котику:
– Фарида с Вагифом за нами заедут… Поедем искать Вовоньку…
Фарида нервничала. Ей, субтильной, тонкокожей, склонной к меланхолии, и вообще-то достаточно бывало пустяка, чтобы разнервничаться. А тут…
Вчера разругалась у себя на факультете с двумя коллегами-преподавателями: звали идти на митинг, а она отказалась – «мое дело учить игре на фортепиано». Взывали к ее национальному чувству – она вспылила: «Любить свой народ не значит изрыгать проклятья на головы армян». Консерватория бурлила, занятия срывались, студенты и часть преподавателей ушли митинговать.
Сегодня утром позвонила подруга, работавшая музыкальным редактором на телевидении. Возбужденно закричала в трубку:
– Фарида, у тебя есть Пушкин? Умоляю, посмотри, у него есть такая строчка: «Ты трус, ты раб, ты армянин»? Я говорю – не может быть такое у Пушкина, а они утверждают, что есть, написали на плакате…
– Постой, Рена, какой плакат? При чем тут Пушкин?
– Ну у нас целая колонна от комитета отправляется на митинг, и кто-то предложил эту цитату из Пушкина, ее написали на огромном плакате и пошли, а я идти под таким лозунгом отказалась…