Банти уже наполовину исчезла за дверью, но что-то ее остановило.
— Мы все решили, что это к лучшему. В конце концов, никто из нас не хотел вспоминать лишний раз о том, что случилось.
— Но нельзя же просто взять и вычеркнуть такое! — заорала я. — Нельзя притвориться, что человека не было, не говорить про него, не смотреть на фотографии…
Банти почти совсем исчезла за дверью — остались только рука и голос.
— У нас есть фотографии. И конечно же, мы о ней говорили — ведь это ты ее забыла, а не мы.
— Да, всегда я виновата!!! — закричала я, и между нами упало молчание. Оно растягивалось, ширилось и становилось странно осязаемым, каким-то водянистым, заключая нас в ловушку, пока уже неизбежный вопрос не упал с моих губ в озеро молчания, распространяя волны: — Как я убила свою сестру?
Волны дошли до Банти, и она вздохнула.
— Ты толкнула ее в воду, — сказала она ровным голосом. — Это был несчастный случай, ты не понимала, что делаешь, тебе было всего четыре года.
— Несчастный случай? — эхом повторила я. — Послушать Беллинга, так я — хладнокровная убийца.
У матери хватило совести изобразить недовольство.
— Он совершенно зря говорил с тобой об этом… — Она поколебалась. — Одно время я действительно винила тебя, но, конечно, это был несчастный случай…
Ее голос сошел на нет, и она устало сказала:
— Это было очень давно, и незачем ворошить прошлое, — и уже полностью исчезла за дверью спальни.
Но через несколько минут вернулась и села на край моей кровати. Взяла у меня медальон и долго сидела, не говоря ни слова.
— Которая? — спросила я наконец. — Которая здесь Перл?
Она показала на фотографию слева и сказала:
— Моя Перл.
И заплакала.
* * *
О нет, опять началось: вниз, вниз, вниз — в темное назад, в провал времени. Будет ли этому конец? Вот пролетает Уголек, держась за Денизу, за ними — Дейзи-и-Розин кукольный дом, и я повторяю про себя: «Руби и Перл, Руби и Перл, две драгоценности» — и тут же вижу сундук сокровищ ведьмы из «Гензеля и Гретель», он полон опалов с утиное яйцо, сердечек-рубинов, алмазов-айсбергов, изумрудов — ледниковых озер, сапфиров, подобных осколкам летнего неба, и перламутра — огромные переливающиеся пластины, нанизанные в ожерелья, они высыпаются волнами по бокам сундука, и я протягиваю руку и пытаюсь вцепиться в ожерелье, но рука скользит по гладким поверхностям, и я лечу дальше, головой вниз, сквозь град булавок и дождь перламутровых пуговиц, подобный метеорному дождю, мимо невидимого диктора, произносящего: «Руби Леннокс! Это твоя жизнь!», и Попугай скрипит прямо мне в ухо, а потом, благо Шкаф наделил его даром речи, говорит: «Рубизаткнисьрубизаткнись».
* * *
А потом — просто чернота, глубокая, глухонемая, она тянется вечно, и я ныряю в нее все глубже и глубже, как ныряльщик за жемчугом на перламутровой шкатулке, и вдруг — вспышка! Впереди загорается свет, и я думаю: «Это — свет в конце света» — и понимаю, что я, видимо, долетела до самого дна Шкафа. Посреди света стоит маленькая фигурка, и чем ближе я подлетаю, тем она ярче, она стоит, как Венера Боттичелли, в огромной перламутровой раковине, бледной, опалесцирующей, и вот я уже могу до нее дотянуться — до нее, моей сестры, моего двойника, моего зеркала, осиянного улыбкой, она что-то говорит, тянет ко мне ручки, ждет меня, но я не слышу ничего, кроме боя часов у себя в голове, четыре, пять, шесть, и еще кто-то скулит и царапается в дверь; и опять чернота, чернота, как шерстяной саван, чернота хочет забраться внутрь меня, она забивает мне рот и нос и уши, как густое, черное руно, и я понимаю, что меня хоронят заживо и это земля сыплется мне на гроб и попадает внутрь через крохотные щелки. Щелки света…
— Руби?
В одну из щелок видны губы и между ними два ряда слегка пожелтевших зубов. Глазной зуб сверкает золотом. Рот что-то говорит, повторяя снова и снова, и я с величайшим трудом сосредотачиваюсь на артикуляции губ, и до меня, к моему удивлению, доходит, что они произносят мое имя: Руби!
— Руби? Как ты себя чувствуешь?
Рот улыбается и отодвигается от меня, и я вижу целиком старушку странноватой внешности: волосы у нее заплетены в косы и намотаны вокруг ушей, как наушники, а на шее висят золотые очки в тонкой оправе. Я не могу ответить: горло словно промыли струей гравия, а в голове пульсирует боль. Я щурюсь в солнечном свете, который льется в больничное окно и застывает на зеленом линолеуме большими лужами геометрической формы.
— Здравствуй, Руби. Меня зовут доктор Херцмарк. Я хотела бы тебе помочь. Ты не возражаешь?
* * *
В кабинете у доктора Херцмарк всегда очень душно и жарко. Я думаю, она так нарочно нагоняет на пациентов сонливость. В ящике стола у нее булочки — странные, липкие, с корицей, и другие, пропитанные лимонным сиропом. Она наливает мне горький кофе, и я его пью, чтобы не заснуть. Или посасываю зернистый кубик коричневого сахара, похожий на прессованный бледный песок, — доктор Херцмарк держит кубики в сахарнице у себя на столе. Доктор говорит — у нее забавный немецкий акцент:
— Руби, хочешь прилечь?
Она никогда не велит мне что-либо делать, а только предлагает. Она прикрывает меня одеялом — темно-синим, с красными стежками, похожим на лошадиную попону — и говорит:
— А теперь, Руби, пожалуйста, представь себе, что ты завернута в один из цветов радуги, и начинай отсчитывать назад от десяти…
Я стараюсь каждый раз выбирать другой цвет, ради интереса, и теперь знаю, что красный — это, конечно, цвет рубинов, а от оранжевого мне кажется, что меня наполняет свет. От желтого покалывает все тело, словно я надышалась лимонных шипучек, а зеленый — это запах летней травы после дождя (очень меланхоличный цвет). Синий — цвет магии, фиолетовый на вкус как фиалковые леденцы от кашля. Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Радуга Роунтри. Разноцветные карамельки. Запахи с фабрики проникают в окно кабинета — в это время года пахнет клубникой, так как на фабрике сезон клубничного мармелада. «Я больше всего люблю запах какао», — бормочу я. «Ммм…» — говорит доктор Херцмарк — очень выразительно и очень по-иностранному.
А как же голубой? Голубой — цвет памяти. И самых красивых цветов — колокольчиков, гиацинтов и крохотных звездчатых незабудок в поле у дяди Тома, только не сейчас — ведь сейчас середина зимы и поле покрыто снегом. Сегодня второе января 1956 года — у доктора Херцмарк впервые получилось вернуть меня в этот роковой день, и вот она я, сижу за обеденным столом в доме дяди Тома в Элвингтоне: мы всей семьей приехали с традиционным новогодним визитом. Жена дяди Тома, тетя Мейбл, говорит Банти: «Как мы рады вас видеть», а потом Джиллиан и Патриции: «Вам, наверно, не терпится вернуться в школу после каникул?» — и Патриция отвечает «да», а Джиллиан — «нет». Дядя Том говорит Джорджу: «Я думал, вы не проедете, — вчера ночью совсем замело дорогу», и Джордж отвечает: «Да, у нас по пути было целое приключение».