По поводу не отменяемых веками законов: друзья-американцы мне рассказывали, что во многих штатах остались вполне действующие законы, записанные и запротоколированные два века назад. Моя подруга уверяла меня, что действующим законом штата Массачусетс является такой: «Запрещено выбрасывать из движущегося трамвая мертвую обезьяну». А также: «Запрещено приводить корову в Сити-холл (то есть в здание муниципалитета)».
А есть еще юмор словесной игры. Эквилибристика. Тут надо обладать особым даром к переворачиванию смыслов. Как известно, выдающийся режиссер Сергей Параджанов отсидел несколько лет в заключении. Наконец освободился, вернулся к творческой деятельности… Со временем стали его даже выпускать на разные международные фестивали. И вот, будучи на одном из этих фестивалей где-то за границей, он, как и остальные, получает приглашение на торжественный прием. В приглашении указан также вид одежды: смокинг. Параджанов, само собой, явился на прием в джинсах и свитере, но по пути успел свинтить где-то табличку: «ноу смокинг», повесил ее себе на грудь, так и красовался…
– Судя по Вашим произведениям, Вы – отчаянный жизнелюб. Что питает Вашу любовь? Что вызывает скуку?
– Вот уж не стоит судить о характере автора по его произведениям. Я это в каждом интервью повторяю. Не верьте писателю на слово – это сочиненное слово, как и положено по профессии. Что касается жизнелюбия: да, большинство людей все же – жизнелюбы, если, конечно, они в своем уме, не находятся под ударом страшного объективного горя и не собираются в ближайшее время сводить с жизнью счеты. И всех нас питает любовь к близким, к каким-то мелким личным удовольствиям: тут и планы на будущее, и тьма желаний и устремлений… да что я, вы и сами знаете – жизнь штука увлекательная.
Скуку у меня вызывает только бездарность, в любом ее проявлении, будь то общественное сборище, бесталанная рукопись, пустой человек…
– На Вашем творческом вечере в Центральном доме литераторов выяснилось, что Вы, оказывается, замечательно поете! Вы учились пению?
– Ну что вы, какое там пение… У меня, правда, консерваторское образование, многолетнее пение в хоре и прочая сентиментальная бодяга… Нет, я не пою в том смысле, в каком вы это представили. Разве что когда посуду мою или гуляю со своим псом… тогда в ход идет все, что на ум придет: Окуджава, романсы, неприличные куплеты…
– Кстати, о неприличных куплетах. Томас Харди однажды сказал: «Смысл веры не в том, чтобы поселиться на небесах, а в том, чтобы поселить небеса в себе». Как по-Вашему, стоит ли тянуться?
– Боюсь, не могу быть экспертом в этом вопросе. Я – великая охальница, на небеса меня не пустят. Что касается заселения собственной души кем бы и чем бы то ни было… нет, я категорически предпочитаю, чтобы в ней пока обитала моя собственная, не бог весть, возможно, какая, но все же единая во всех ипостасях личность. Мне ее достаточно.
Против существования небес как таковых вообще-то не возражаю и даже регулярно поднимаю к ним вопрошающий взор… Но не всегда сама соответствую уровню святости. В конце концов, у каждого имеется своя рифма на слово «звезда».
– Ваш довольно свободный язык приправлен крепкими словечками… Во всяком случае, Вы никогда этого не отрицаете.
– А как же, я «употребляю», как говорили на Руси степенные алкоголики… Нет, бывает, что человек по своему темпераменту вполне в силах оставаться в пределах конвенциональной лексики. И душа не просит большего накала эмоций. А бывает – требует сильнейшего градуса. Это как диапазон певца – кто-то берет верхнее «ми», а кто-то и до «ля» дотягивается. Слово – энергетический сгусток. Бывают ситуации, когда обычных слов для вербального изъявления эмоций явно недостаточно. Тогда, чтобы вас не хватил удар, надо ругнуться, сбросить напряжение. В прозе это – сильная краска, я ею пользуюсь достаточно редко.
И вообще, что вы называете «крепкими словечками»? Все ведь относительно.
Однажды мы, с моей немецкой переводчицей, обсуждали какие-то сложные для нее моменты в переводе моего романа «Вот идет Мессия!..». И она, запнувшись на мгновение, с явным напряжением мне говорит:
– Да, знаете, есть много непереводимых выражений.
Я насторожилась.
– Уточните, – говорю.
– Ну вот, например, у вас героиня, писательница, кричит взрослому сыну: «Свола-а-ачь! Говнюк паршивый!» Немецкий читатель этого не поймет.
– То есть как? – спрашиваю. – Вы хотите сказать, что в немецком языке нет слова «говнюк»?
– Да нет, – смущаясь, выдавливает она. – Есть, конечно… Но подобные слова могут быть произнесены… ну… в тюрьме там… на стройке… А мать… Не может мать крикнуть ТАКОЕ сыну!
Я вздохнула и говорю:
– Смотря какая мать смотря какому сыну!
Знаете, я ведь себя ощущаю человеком мастеровым. У меня отец – художник, муж – художник, сама я семнадцать лет отдала одному из каторжных искусств – музыке. Я с детства привыкла относиться к искусству как к весьма вещественному и тяжелому труду. Выросла среди подрамников, рам, мольбертов, холстов, среди плотницких инструментов, при помощи которых эти подрамники сбиваются… Я боготворю материал, уверена, что подлинное искусство всегда рождается из материала – неважно, что он собой представляет – крошево прошлой жизни, сегодняшний день с его каруселью лиц, жестов, обрывков диалогов; да и крепкое словцо, вовремя и к месту произнесенное… – все это материал для литературы. Глина, из которой лепится литературный Голем.
Попробуйте потребовать от художника-монументалиста, чтобы в своем панно он использовал только краски чистых оттенков.
В таком сложном аспекте прозы, как речевая характеристика героев, нельзя допустить ни малейшей фальши. И если меня упрекает кто-то в слишком грубых репликах того или другого персонажа, я обычно привожу такой пример. Представьте, что ученик второго класса Витя Морозов не сделал домашнего задания. И вам надо предположить, что ему скажет учительница. Скажет она примерно следующее: «Витя, как тебе не стыдно! Ты совсем разленился в последнее время. Если завтра ты не принесешь решение этих задач, я должна буду вызвать в школу твоих родителей!» В этом пассаже ничего не коробит читателя, потому что слова учительницы полностью совпадают с ее образом и укладываются в ее «речевую характеристику».
Далее, представьте других героев. Экскаваторщик Федя Петров, отмолотив смену, возвращается домой. И вместо заслуженного обеда обнаруживает дома жену, весь день читающую детектив Дарьи, скажем, Донцовой. Что может произнести наш экскаваторщик в данной ситуации? А произнесет он примерно следующее: «Ты, Машка, совсем охренела с этой Донцовой?! У тебя совесть, блин, есть или нет?! Я пашу как собака, прихожу голодный, а в доме жрать нечего!» Тут – может, и с некоторой натяжкой – читатель тоже склонен поверить автору. Хотя экскаваторщик Федя может и покрепче чего выпалить, может и к физиономии супруги приложиться. У экскаваторщиков – в зависимости от характера и степени опьянения – всяко бывает…