– Все, приладил, – сказал настройщик, вылезая из-под рояля.
Лобанов замолчал, приходя в себя, медленно и нехотя возвращаясь к действительности. Очнулся и пианист Прихватилов, до этого тихо кемаривший на стульчике, счастливый от того, что на него никто не обращает внимания. Сегодня он нарушил свой график – пропустил обязательный послеобеденный сон – и оттого чувствовал себя разбитым и в плохой исполнительской форме. В какой-то момент он даже обрадовался, что отвалилась педаль, как школьник, не выучивший урок. Да, в это сложно поверить, но Эдуард Прихватилов просто мечтал, чтобы концерт был отменен. Играть он сегодня никак не хотел. И когда педаль отвалилась, Эдуард даже подумал, что вмешалась рука судьбы. Как же он мечтал в тот момент сбежать со сцены, схватить за руку Наденьку, дочку уборщицы, которая по протекции матери работала билетершей, и сбежать с ней, такой желанной, от всех. Хотя бы для начала к ней, буквально на часок, пока мать домывает полы после концерта, чтобы прижаться к Наденькиным торчащим ключицам, поцеловать бедра и уткнуться лицом во впалый, как будто прилепленный к позвоночнику живот. И в очередной раз удивляться, восторгаться и ужасаться ее немыслимой худобе в сочетании с крепкими, требовательными, цепкими руками. Наденька его любит. Точно любит. И терпит. И он не может без нее. Поэтому и не уехал в столицу, когда звали. Ради Наденьки остался, а ведь так мечтал о столичных залах! Но как представил себе, что никогда не увидит Наденьку, не проведет пальцем по ее тонкой, будто присыпанной мукой, коже на шее, так и не смог уехать. Вот спросил бы его кто-нибудь, почему он не мог жениться на Наденьке и взять ее с собой, так несчастный Эдуард ответил бы честно – боялся. Не брачных уз, а Наденькиной силы в тонких, как жгуты, руках. Вот случилась у него такая фобия, да еще и в отношении любимой женщины, и не мог он с ней справиться. Когда Наденька заводила речь про любовь, про ожидание, которое смерти подобно, про будущее, которое туманно, намекая на свадьбу и оформление отношений, перед глазами Эдуарда тут же возникало видение. Он представлял себе, как Наденька берет его под локти, заводит руки назад, связывает на сгибах веревкой и в таком виде привязывает к железной спинке кровати, которая стояла в ее комнате, пугая Эдуарда подушками, скрипучей сеткой и ножками на колесиках. И вроде двинуться можно, а никак – потащишь за собой эту здоровенную колымагу, больше похожую на ржавый корабль, чем на ложе для утех. Иногда Эдуарду снилась эта кровать, отчего он просыпался в поту, с полным мочевым пузырем и колотящимся сердцем и мучился бессонницей уже до утра. Но не мог же он признаться Наденьке, что в этом видении и снах – причина его нежелания на ней жениться! Ну как можно о таком рассказывать? Она бы не поняла и обиделась. А это означало, что он не сможет потрогать ее лопатки, торчащие, как крылышки, маленькие, но острые, хорошо различимые под блузкой. И когда Эдуард видел эти лопатки, у него щемило сердце. Он был готов кинуться к Наденьке, обнять ее, уколоться обо все ее кости и жениться. Но стоило ему подойти, набрать воздуха, как картина с заломленными за спину руками тут же всплывала перед глазами.
Самое смешное, что Наденькина мама, уборщица, была уверена, что у ее дочери нет никакой личной жизни – она не знала уже, какими способами откормить «этот суповой набор», и без слез не могла смотреть на дочь. И к знахаркам ее водила, и по врачам таскала, и булки со сметаной в нее впихивала, только дочь все равно не толстела. Наденьку в театре прозвали Бухенвальд, но она не обижалась, потому что знала, что у нее есть ее Эдик, знаменитость, пианист. И именно из-за нее он не уехал, что бы там ни говорили сплетники. Наденька была счастлива своей связью и счастлива от того, что такая худая. Была бы с грудью и попой, не было бы у нее Эдика. И он обязательно на ней женится, непременно. Стоит только подождать и потерпеть.
Эдуард очнулся от своих мыслей и полудремы и понуро побрел к роялю. Певец Лобанов, которого немилосердно оборвали на полуфразе, сбили в полете, заткнули рот, так же понуро пошел за кулисы, унося за собой шлейф настоящей славы и той самой отдачи из зала, о которой много говорят артисты и которую он до сегодняшнего дня не чувствовал. Лобанов пошел прямиком в буфет, чтобы выпить. Сегодня ему захотелось напиться вдрызг, чтобы наутро даже не вспомнить о том, что было.
Эдуард Прихватилов сел за рояль и начал играть. Он и сам был не в духе, и зал не был настроен на серьезную музыку. Поэтому, когда злополучная педаль опять отвалилась, Эдуард, не прерываясь, отпихнул ее ногой, и ему сразу полегчало. Он доиграл пьесу легко и без усилий, удивляясь, почему это произведение требовало педали. Не нужна она здесь. Совсем не нужна. А нужна эта легкость, техника и желание добраться до конца. Зрители, казалось, тоже были благодарны ему за этот поступок. Никто даже не шелохнулся, хотя звук отлетевшей педали был слышен прекрасно. И даже когда за кулисами раздался громкий вскрик настройщика «Твою ж мать!» – никто не обратил на него никакого внимания. Эдуард, взяв последний аккорд, встал, поклонился и стал ждать выхода конферансье.
– Вы извините, – на сцене вместо ведущего появилась уборщица, – он просил передать, что у него сегодня свадьба. В смысле, тамада он там. Так что ушел. А концерт окончен.
Эдуарда и уборщицу наградили очередной порцией бурных аплодисментов, и зрители стали выходить из зала.
– У вас тут всегда так? – спросила Вика у Наташи.
– Как? – не поняла вопроса Наташа. – Вам не понравилось?
– Очень понравилось, – искренне ответила Вика.
Наташа кивнула, с любовью и гордостью глядя на своего сына, который, в свою очередь, поглядывал на молодую девушку, также пришедшую на концерт с мамой. Наташа проследила за взглядом сына и сморщила нос. Но ничего не сказала, давая Вадиму возможность любоваться стройным станом явно знакомой ему девушки. Та то и дело заправляла за ухо непокорную прядь и делала вид, что смотрит в сторону, хотя ловила взгляды Вадима и загадочно улыбалась.
Давид с Наташей и Вадимом завезли Вику в гостиницу.
– Завтра в монастырь поедете, – сказала Наташа Вике.
– Хорошо, – спорить она не стала.
– В восемь надо уже выехать. И голову прикрой чем-нибудь. Есть платок?
– Нет.
– Я так и знала. Вот, мой наденешь. – Наташа достала из сумки большой платок и вручила Вике.
– Спасибо.
Уже поздно вечером, засыпая, Вика решила, что завтра никуда не поедет. Не было ни сил, ни, если честно, желания. То ли на нее так подействовал концерт, такой же несуразный, по-своему безумный, как и «детская экскурсия» в музее, как и танк, который стал памятником. Вике было нехорошо – в душе осталась беспричинная тревога и вина перед дедом: она ведь так и не сделала того, ради чего ехала. Могилу не убрала, цветы не положила. Развлекалась, вместо того чтобы отдать дань покойному. Попросить прощения за то, что никто из близких за эти годы так и не удосужился доехать до кладбища. И сейчас, когда она оказалась здесь, даже малого не сделала. Хоть бы плиту тряпкой протерла, так нет же. Вике было стыдно перед самой собой.
Она решила отменить поездку, но когда потянулась к телефону, чтобы позвонить, поняла, что номер Давида ей и в голову не пришло записать. Незачем было – Давид или стоял под окнами гостиницы, или уже ждал ее в баре. Ничего не оставалось делать – Вика не хотела показаться невежливой и завела будильник на полвосьмого.