— Продолжайте, — попросила я.
— Я пишу учебник.
— Это же замечательно! Кто-то заказал вам его?
Верн кивнул.
— Что за издательство?
— Макгроу-Хилл.
— Самый крупный издатель учебной литературы в США. Насколько я догадываюсь, этот учебник имеет отношение к музыке?
— Что-то вроде Оксфордского музыкального словаря, но для подростков, учащихся старших классов. Короткие рассказы о великих композиторах, от Хильдегарды Бингенской [110] до Филипа Гласса. [111]
— Как вам удалось выйти на такой фантастический проект?
— Я написал им длинное письмо, рассказал о себе, о своем образовании, преподавательском опыте, званиях, о сотрудничестве со многочисленными музыкальными изданиями… и приложил подробное описание своего замысла. Не рассчитывал, что получу ответ, но потом как гром среди ясного неба — этот звонок. Звонил их редактор по имени Кембл Харт. Спросил, могу ли я приехать в Нью-Йорк, чтобы с ним встретиться. Они даже пообещали купить мне билет на самолет и оплатить сутки в отеле, если соглашусь приехать. Я в Нью-Йорке не бывал с… черт, да с тех самых пор, как учился в университете, в конце шестидесятых.
— А где вы учились, в каком университете?
— В Торонто, а еще в Королевском музыкальном колледже в Лондоне. Но это было очень давно.
Настала моя очередь внимательно присмотреться к нему и оценить заново.
— По какому классу вы учились в Королевском колледже?
— Фортепьяно.
— Вы поступили туда как пианист-исполнитель?
— Это давняя история.
— Но… Королевский музыкальный колледж в Лондоне. Вы должны быть, мягко говоря, неплохим пианистом.
— Пойдемте наверх, — предложил Верн.
Он принялся выключать все светильники, потом проводил меня назад, в гостиную.
— Созрели для стаканчика виски? — спросил он.
— Да, спасибо.
— Вам разбавить или положить лед?
— Нет, предпочту в чистом виде.
Когда он наливал мне виски, я заметила, что у него чуть-чуть дрожат руки. Верн протянул мне стакан, потом нацедил себе совсем немного, внимательно следя за тем, чтобы не переборщить.
— Мне нравится ваш дом, — сказала я.
— Я им почти не занимаюсь.
— Но он такой надежный, и мебель такая солидная, из конца девятнадцатого века…
— Моей маме было бы приятно услышать ваши слова. Это все она собирала.
— Кем она была?
— Учительницей музыки в старших классах здесь же, в Калгари.
— Это она учила вас играть? — продолжала я.
Он медленно кивнул, потом поднес к губам стакан и сделал маленький глоток.
— Как она, наверное, гордилась, когда вы поступили в Королевский колледж.
Верн молча прикончил содержимое своего стакана. Потом долго рассматривал его пустое донышко.
— Я что-то не то сказала? — спросила я.
Верн помотал головой и начал крутить стакан в пальцах, поглядывая на бутылку. Ясно было, что он смертельно хочет выпить еще, но пытается ограничиться одной порцией.
Наконец раздался его голос:
— В университете Калгари я получал именную стипендию. Там я учился у Анджея Пьетовски. Польского эмигранта. Блестящего музыканта и очень требовательного учителя. Он считал, что у меня есть это, что я могу стать новым Гленном Гульдом. Он даже показал меня Бренделю — тому самому австрийскому пианисту, когда тот приезжал в Торонто. Брендель жил в Лондоне. У него были связи в Королевском колледже. Я был принят туда на именную стипендию. Это было в семьдесят втором году.
— А потом?
— Я приехал в Лондон. Началась учеба в колледже. И…
Снова одна из его пауз.
— Хотите еще виски? — спросил он.
— С удовольствием. — Я протянула стакан.
Верн плеснул мне еще немного жидкости. Потом — по его лицу скатились две капли пота — налил в собственный стакан вполовину меньше, чем мне. Сделав это, он резко поднялся и исчез на кухне с бутылкой.
Вернувшись, Верн обратился ко мне:
— Если захотите добавить еще, бутылка возле раковины. А если я захочу, велите мне этого не делать, ладно?
— Конечно, — пообещала я.
Когда Верн поднял стакан, губы у него слегка дрожали. Залпом выпив виски, он плотно зажмурил глаза, на лице появилось выражение облегчения. Верн поставил стакан.
— В Лондоне у меня случился нервный срыв, — заговорил он. — Примерно через месяц после того, как я туда приехал. В колледже меня определили к важному типу из Вены, самому Циммерманну. Деспотичный, придирчивый, всегда суровый. Я был его звездным учеником. Так он сказал мне на вторую неделю нашего «сотрудничества», как он это называл. Он счел, что я настолько хорош, что можно сразу же штурмовать Эверест. «Учти, если ты сорвешься, канадец, — сказал он мне со своим сильным австрийским акцентом, — я подхвачу веревку и вытяну тебя наверх. Так что вперед, на штурм Эвереста».
— Что он хотел этим сказать?
— «Большая соната для Хаммерклавира Бетховена». Соната номер двадцать девять — последняя и самая сложная. Подступиться к ней непросто. Дьявольская штука… и, возможно, вершина фортепьянного репертуара, гениальное проникновение в бесконечную музыкальность этого инструмента. Я побежал в библиотеку. Я принял вызов. Мы начали работать над сонатой — три часовых занятия в неделю. Циммерманн, как всегда, был дотошен и требователен. Но таков был его стиль, его манера преподавания, и я относился к этому с пониманием. Я старался понравиться.
— И ему понравилось?
— К концу второй недели он мне сказал: «Через полтора года ты будешь играть „Хаммерклавир“ со сцены. Ты возьмешь Эверест».
На другой день я в одиночку работал над скерцо в одном из классов колледжа. Третья часть, с третьего по восьмой такт. Неожиданно пальцы у меня свело, они застыли… Буквально застыли в неподвижности над клавишами. Я не мог ими двинуть, да и сам не мог пошевелиться. Не знаю, что это было. Как будто бы у меня в мозгу щелкнули каким-то тумблером и отняли способность двигаться. Еще один студент нашел меня в классе через час, я так и сидел в оцепенении и не отвечал на вопросы. Вызвали «скорую помощь». Меня забрали в больницу. Из этого состояния я не выходил четыре недели. В конце концов мама — она прилетела, чтобы быть рядом со мной… дала согласие на применение электрошока. Это сработало. Я пришел в себя.