— Да будь ты американкой, скажи «Твою мать!».
— Это просто ужасно.
— Хуже не бывает. Мне тогда было двенадцать лет, и брат только что приехал на каникулы. Он учился на втором курсе в Пенсильванском университете. Для нашей семьи это было событие: первенец — мальчишка! — поступил в университет Лиги плюща, готовится специализироваться по медицине и все такое прочее. Но мои родители тогда еще не знали, что Фил, блестяще — только на отлично — окончив первый курс, потом немного спасовал и получил трояк по биохимии. А для того, кто собирается специализироваться по медицине, «удовлетворительно» по биохимии — серьезный прокол. И вот двадцать третьего декабря мама получает его карточку успеваемости. От большого ума — и вообще потому, что такой уж была моя чертова мамаша, — она начала его пилить. Ела мальчишку поедом, рассказывала, что он — позор семьи, самое большое разочарование в ее жизни, что она все силы на него положила, во всем себе отказывала, чтобы его вырастить, и вот как он ей отплатил. Моя мать разрушала все и всех, с чем и с кем имела дело. Может, я сейчас говорю как мозгоправ, что ж… я же девять лет была у них на излечении после того, как увидела брата висящим у себя в платяном шкафу.
— Ты его нашла?
— О чем я и говорю.
Триш помолчала и допила мартини, потом сделала официанту знак, чтобы заказать третий.
— Мне не надо, — предупредила я, услышав, что она заказывает два коктейля.
— Выпьешь — и не спорь. Потому что, если уж я что-то знаю о жизни, так это то, что время от времени всем необходимо бывает выпить, и даже вам, мисс Благопристойность.
— Для твоих родителей, наверное, это было убийственно…
— Папа умер через полгода после Фила. Рак горла — последствие сорока лет беспрерывного курения. Ему было всего пятьдесят шесть, и я практически уверена, что все эти чертовы метастазы пошли в рост после того, как Фил убил себя.
Триш рассказала, что с тех пор она перестала разговаривать с матерью. Когда мать попыталась поговорить с ней по телефону, Триш сменила номер. А когда на переговоры явились дядя с троюродной сестрой, отказалась с ними видеться.
— Они названивали мне по телефону и талдычили: «Вот умрет она, и как же ужасно ты будешь себя чувствовать», а я кричала в ответ: «Нет, мне ни вот столечко не будет стыдно!»
— А когда это в конце концов случилось? — спросила я.
— Года через три после того, как умер отец. Мать решила съездить в торговый центр рядом с домом, в Морристауне, и за рулем у нее прихватило сердце. Машина завиляла, выехала на встречную полосу, а там этот уродский грузовик — хлоп, и все. Я осталась сиротой.
Триш осушила последний мартини. Как и любого человека, добравшегося до донышка третьего коктейля, ее основательно развезло. Как и меня, честно говоря. Единственная разница между нами заключалась в том, что я, подавая свои реплики, не голосила что есть мочи.
— Тебе интересно, глодало ли меня чувство вины? — оглушительно, как будто в мегафон, спросила Триш. — Конечно, я чувствовала себя дьявольски виноватой. Сука она была, моя чертова маманя, но хоть даже она и была полнейшей дрянью, которая довела моего бедного одуревшего братца до того, что он сам себя линчевал, надев на шею проклятущий бойскаутский ремень…
В этот момент у нашего стола вырос верзила в смокинге. Представившись дежурным менеджером отеля, он попросил нас немедленно рассчитаться и освободить помещение.
— Слушай меня, говнюк, тебе придется притащить сюда всех сраных копов из Бостонского управления полиции, чтобы стронуть меня с места, — заявила Триш.
— Пожалуйста, не нужно меня провоцировать, — попросил менеджер.
Я поднялась и положила на столик деньги, весьма приличную сумму.
— Мы уходим, — уверила я его.
— Ну уж нет, хренушки вам, — запротестовала Триш.
— Я отвезу тебя домой.
— Что ты мне, тетушка?
— Мне все ясно. — И с этими словами дежурный менеджер стремительно удалился.
Триш поерзала, глубже устраиваясь в своем кресле, и улыбнулась:
— Видишь, моя взяла.
— Если он пошел за полицией, тебя арестуют, а если тебя арестуют…
— Я договорюсь с копом без проблем, сделаю ему минет по дороге в каталажку, и он меня отпустит, еще и спасибо скажет.
Будьте уверены, все собравшиеся в этот час в баре «Четырех времен года» во все глаза смотрели на нас. Мне стало ясно, что медлить нельзя. Я ухватила Триш за воротник жакета и, не давая времени опомниться и запротестовать, заломила ей левую руку за спину, почти как в вольной борьбе.
— Скажешь слово, — прошипела я ей на ухо, — и я тебе сломаю руку на фиг.
Я выволокла Триш из бара, втолкнула в одно из такси, выстроившихся в линию перед входом в отель, — дежурный менеджер, встретившийся нам на выходе, коротким понимающим кивком одобрил мое желание обойтись без встречи с полицией. В какой-то момент Триш попыталась было вырваться из моего захвата — я только повыше вздернула руку, так, чтобы ей стало по-настоящему больно. Она тут же смолкла — и не подавала голоса, пока мы не очутились в салоне такси.
— Говори водителю адрес, — велела я.
Она повиновалась. Машина тронулась с места. Уронив голову на боковое сиденье, Триш вдруг ударилась в слезы. Но это была не обычная пьяная истерика. Скорее ее плач напоминал завывания плакальщицы на похоронах — пронзительный, скорбный, неистовый. Водитель — индус, — вытаращив глаза, поглядывал на нее в зеркальце заднего вида. Как и я, он был потрясен криками отчаяния, вырывающимися из глубины души Триш. Я попыталась было наклониться к ней, утешить, но она меня оттолкнула. Поэтому я просто сидела рядом, беспомощно наблюдая, как несчастная предается своему безудержному горю.
Триш жила неподалеку от Южного вокзала, в районе, недавно реконструированном и превращенном в квартал для зажиточной публики. Такси остановилось перед входом в перестроенный пакгауз. Увидев свой дом, Триш моментально собралась и взяла себя в руки.
— Хочешь, я поднимусь с тобой? — предложила я.
— Да пошла ты… — был ответ, после чего она резко потянула на себя дверь и ввалилась внутрь.
На миг в такси наступила тишина — шокированный водитель и я, мы оба молчали, пытаясь переварить то, что пережили за последние десять минут.
— Вы уверены, что с ней все будет в порядке? — спросил таксист.
— Понятия не имею, — призналась я, после чего дала ему мой адрес в Соммервиле.
Проснувшись рано утром, я была уверена на все сто, что, как только переступлю порог «Фридом Мьючуал», мне велят уносить ноги, ведь Триш просто обязана уволить меня после событий прошлого вечера.
Следующая пришедшая в голову мысль поразила меня не меньше: все пакеты с обновками я благополучно оставила в «Четырех временах года», и дежурный менеджер наверняка велел их вышвырнуть в отместку за безобразную сцену в баре.