К счастью, Тео был способным парнишкой, и в школе у него нашелся могущественный союзник — учитель английского мистер Терджон. Учитель был геем, но никак этого не проявлял.
— У него был дружок — библиотекарь из университета, — с которым они достаточно удобно устроили свою жизнь «в определенном смысле», как он выражался. Если не считать классической музыки, главной его страстью было кино, и, хотя эпоха видео тогда только начиналась, дома у него уже подобралась фантастическая фильмотека. Обнаружив, что я обожаю кино, он стал приглашать меня после школы к себе домой и рассказывать об истории кино. Ты пойми, у этого человека было около трех тысяч видеокассет, и я тогда пересмотрел с ним всё, от Д. У. Гриффита [60] и Фрица Ланга [61] до Билли Уайлдера. [62] Конечно, мне приходилось скрывать это от родителей, да и мистер Терджон все время повторял, что, если кому-то станет известно про наши киновстречи у него дома, он лишится работы, несмотря на то что никогда, пи разу в жизни, ко мне не прикоснулся. Но рыбак рыбака видит издалека — он просто распознал во мне товарища по несчастью. Ведь киноманы — несчастные люди, старающиеся сбежать от мрачной действительности в мир иллюзий.
Отец Тео так никогда и не узнал о вечерах у мистера Тер Джона — о том, как его сын смотрел Трюффо, [63] Жака Риветта [64] и Карла Теодора Дрейера, [65] попивая крепкий чай «Эрл Грей», который мистер Тер джон в огромных количествах закупал во время своих ежегодных летних паломничеств в Лондон.
Но после фестиваля Бергмана и домашнего ареста Тео не выдержал и рассказал обо всем одному-единственному человеку во всем Индианаполисе, который его понимал. Терджон знал, что завести разговор на эту тему с руководством школы было бы чревато осложнениями для них обоих, поэтому посоветовал Тео затаиться и ждать удобного момента, а самому в это время поднажать на учебу, чтобы окончить выпускной класс как можно лучше — в этом случае у него появлялся шанс поступить в колледж.
Тео так и сделал. В течение трех семестров он получал только высшие баллы, и даже отца впечатлило такое прилежание. Затем, по рекомендации Терджона, он подал документы в Колумбийский университет. Папаша Тео даже слышать об этом не хотел («Только через мой труп ты поедешь в этот город дегенератов») и отказался подписать чек на семьдесят пять долларов в уплату за рассмотрение заявления на учебу. Мистер Терджон сам оплатил заявочный взнос, да к тому же воспользовался старыми связями (он когда-то учился в Колумбийском университете в магистратуре), чтобы добиться для Тео полной стипендии.
— Когда папаша узнал, что я втихаря поступил в Колумбийский университет, он привел свою угрозу в исполнение и в самом деле своротил мне рожу на сторону. Наутро после расправы я явился в школу с фингалами под обоими глазами. Мистер Терджон заставил меня пойти к директору. Директор у нас был из тех идиотов, что на полном серьезе целуют звездно-полосатый стяг, к тому же — пастор местной пресвитерианской церкви. Но даже директора привела в ужас отцовская расправа надо мной, он тут же вызвал отца в школу и объяснил, что следует гордиться сыном, поступившим как полный стипендиат в один из лучших университетов страны, входящий в Лигу плюща, и что он не имеет права стоять у меня на пути. А в случае если он еще раз тронет меня хоть пальцем, директор обещал вызвать полицию.
Мать после этого плакала часы напролет и все спрашивала, как я мог отправиться к начальству и «наябедничать» на родного отца. Родитель же без долгих слов велел мне убираться из дому и никогда не возвращаться.
— Ведь тебе же было всего восемнадцать? — ужаснулась я.
— Самое время уносить ноги, особенно если повезло получить полную стипендию, покрывающую все расходы. Это волшебный способ мгновенно выбраться из-под родительского колпака и обрести независимость.
Я не понаслышке знала о том, насколько эффективно может стипендия способствовать освобождению от родительской зависимости. Слушая, как Тео с легкой иронией рассказывает о своей безумной семье, о боли, причиненной ему, я чувствовала, как влюбляюсь. Как часто мы ищем в других отражение собственных переживаний, ищем тех, кто прошел через те же беды и испытания, в надежде, что уж они-то поймут нас, как никто другой! С самого начала я не сомневалась: наши семейные невзгоды, такие похожие, хотя и разные, и то, как мы оба от них освободились, пусть и частично, — залог того, что Тео понимает меня, как и я его.
Поступив в Колумбийский университет, Тео порвал все связи с родителями и никогда больше не бывал дома. Через три месяца после того, как он поселился в Нью-Йорке, нашлась и подработка в отделе кинематографии Музея современного искусства — освободилась вакансия помощника архивиста. Тео проработал там все четыре года, пока учился в университете, — в нем он, кстати, вскоре возглавил Общество любителей кино, а также стал кинокритиком в студенческой газете и, разумеется, завсегдатаем всех мало-мальских заметных кинотеатров города.
В двадцать два года, имея на руках диплом с отличием и обзаведясь дешевой квартиркой на углу Амстердам-авеню и Сто восемнадцатой улицы, парень бросился к гущу кипучей жизни большого города. Колумбийский университет и на этом этапе обеспечил его полной стипендией, предоставив возможность сделать научную работу по киноведению. С подобным предложением к Тео обратились и из университета Лос-Анджелеса, сообщив, что были бы рады не только принять его в аспирантуру, но и предоставить место преподавателя на отделении кинематографии.
— Я получил все эти предложения — и вдруг понял, что не хочу их принимать, — рассказывал Тео. — Можешь назвать это отсутствием амбиций (именно так мне и говорили многие доброжелатели с факультета), но мне хотелось только одного — подбирать хорошие картины для кинотеатров.
Поэтому он устроился в Архив классического кино на Манхэттене, где отвечал за формирование репертуара. «Сто пятьдесят долларов в неделю, а я радовался как ребенок, тем более что в киноархиве на все смотрели сквозь пальцы. Я хочу сказать, это просто хрустальная мечта киномана, совершенно неправдоподобное место! Я мог, например, объявить, что хочу посвятить целый сезон показу мюзиклов из Восточной Германии, и никто этому не противился. Это была идеальная работа Я мог заявиться туда в полдень и без устали работать часов до восьми или девяти. А потом оставался на всю ночь и смотрел кино.»