Поэт Матусовский рассказывал.
Композитор Василий Павлович Соловьев-Седой пил часто, но зато много. Настолько часто и много, что родные и близкие опасались за его здоровье и дальнейшее творчество. Он объяснял родным и близким, что вообще-то – изначально, в основе своей – он человек глубоко непьющий. Но ситуация вынуждает. Что ни день – то банкет, то обед, то ужин после концерта. То пленум Союза композиторов, то премьера новой оперетты. Или просто встреча со старыми друзьями. Нельзя же отказаться, есть же какие-то законы общения!
Поэтому родные и близкие однажды просто взяли и увезли его на дачу. Без телефона и автомобиля. На все лето.
Он там очень оздоровился. Гулял по лесу, ел простую пищу, много работал. Родные и близкие нарадоваться не могли.
Вот. А через полтора месяца такой райской жизни к крыльцу его дачи гуськом подошли пионеры. Их было пятеро. Самому старшему лет двенадцать. А остальные и вовсе малышня. В белых рубашечках и красных галстуках.
Там забор в забор с дачным поселком был пионерский лагерь.
Пионеры пригласили композитора на концерт. Послушать, как они поют его песни. И рассказать о своих творческих планах.
Родные и близкие без опасений отпустили его пообщаться с детьми.
Пионерский концерт начинался в пять.
Однако и в семь, и в восемь, и в девять Василия Павловича дома не было.
В половине десятого скрипнула калитка. Родные и близкие выскочили на крыльцо. Калитка открылась сама, без посторонней помощи. Было удивительно и даже страшно. Но потом оказалось, что это Василий Павлович добирается до дому ползком.
Родные и близкие с гневом и осуждением наблюдали его трудный путь к крыльцу.
Он взобрался на ступени, поднял свое милое виноватое лицо и прошептал из последних сил:
– Эти пионеры так пьют…
И в продолжение темы.
Мой покойный старший брат Леонид Викторович говаривал:
– Слушай и запоминай. Организму человека нужна регулярная встряска. Раз в неделю… Хотя нет. Нет, нет, нет. Раз в неделю – это слишком часто. Это нехорошо. Раз в две недели? Тоже нет. Раз в две недели – это все равно чересчур. Это тяжело. Вот примерно раз в месяц – самое оно. Итак, запомни, братик: раз в месяц организму надо давать ха-арошую встряску! Не пить!
Советский историк академик Минц сидел как-то зимним вечером перед телевизором и смотрел программу «Время».
Товарищ Брежнев с кем-то встречался. Американцы что-то затеяли. Братский эфиопский народ за что-то проголосовал. Советские инженеры что-то изобрели. Дикторы – мужчина и женщина – сообщали об этом попеременно, как положено по канонической режиссуре новостной программы.
Но вот после короткой заставки диктор остался один. Выждав трехсекундную паузу, он скорбно сообщил, что советская наука понесла тяжелую утрату. Скончался выдающийся ученый, действительный член Академии наук СССР…
На экране появилось лицо академика Минца, советского историка.
Старик схватился за сердце. Да, это был он! Он!
Диктор перечислял его награды и премии, но он слышал это как сквозь вату. Мысль металась, не находя выхода. Может быть, он уже умер? Нет!
Как материалист и атеист, он не мог такого допустить. Но может быть, все еще хуже? Может быть, партия и правительство ему намекают? Он же помнил, как в тридцатые годы кого-то могли в газете «Правда» назвать трупом. Политическим, например. И довольно скоро это сбывалось по полной.
Слабеющей рукой он вытер испарину со лба, но тут диктор сказал:
– Светлая память об Александре Львовиче Минце навсегда останется в наших сердцах.
Историк Минц вспомнил, что он – Исаак Израилевич.
Перевел дух. И прожил еще лет пятнадцать с хвостиком.
Понятно, что произошло.
Выдающийся физик А. Л. Минц скончался в самом конце декабря. В предновогодней сутолоке из архива выхватили фотографию его однофамильца. Не слишком выдающегося, но очень номенклатурного историка И. И. Минца.
Кусок старых дачных воспоминаний.
В нашей дачной компании Лялька была главная красавица. Она была падчерицей Романа Кармена. Потом ее мама ушла к Василию Аксёнову.
Лялька была красотка невозможная, вылитая Мерлин Монро. Ей было двенадцать. Мне – четырнадцать. Мы целовались. Была ночь. В соседней комнате храпела домработница. Мы пошли на участок. Целовались там, валяясь на сухих ветках. И еще в разных местах целовались.
Потом Лялька мне изменила. Стала целоваться с другими.
Я потом встретил ее в 1990 году в Санта-Монике.
Она была такой же прекрасной – но, увы, совсем взрослой. Ее звали уже не Лялька, а Алена. Помню, у нее в визитке было написано – Alyona Grinberg. Фамилия бывшего мужа.
Мы выпили бутылку дешевого розового вина. И попрощались уже навсегда.
На днях я узнал, что она умерла в середине августа прошлого года. Когда у Аксёнова случился инсульт, она приехала в Москву ухаживать за ним и скоро умерла от сердечного приступа. Она его любила как родного отца. Умерла от бессилия и жалости. Вообще у нее была тяжелая жизнь. У нее был сын, он погиб совсем молодым.
Много лет назад она писала из Америки, что помнит наш дачный поселок до последней травинки. Мне пересказали. Когда я услышал эти слова, то пошел на улицу, где была их дача. Прошелся вдоль забора, посмотрел на эту траву, где вперемешку мятлик и клевер, ромашка и дудка и еще какие-то незнакомые листья и стебли. Посмотрел и понял, что это будет вспоминаться всегда. Хотя трава не особенно красивая, свежая и сочная. Так, обыкновенная, как всегда бывает между канавой и забором.
Бедная Алёна, я ее помню до последней царапины на коленке, до последней пушинки на нежных девчоночьих висках. И не хочу видеть ее фотографии.
– Тут приехали товарищи из комиссии, – сказал прокурор. – Посмотрят ваше дело, вы с ними побеседуете…
– А там, глядишь, может быть, и помилуют?
– Вот именно, – сказал прокурор. – Есть такой шанс. Идите, Чижов.
– Зачем театр? – сказал Чижов. – Меня расстреляют. Сейчас. Вон за той дверью. Гуманисты. Там исполнитель ждет, я знаю. Я не хочу в затылок. Исполнитель! – вдруг закричал он, рванувшись к закрытой двери. – Я невиновен! Ты же офицер! Посмотри мне в глаза!
– Чижов, – сказал прокурор, – не надо истерики. Ваша вина доказана в суде. Еще раз предлагаю подписать ходатайство.
– Еще раз прошу. Хочу видеть, кто меня убьет. Прокурор взглянул на начальника тюрьмы.