Опять – в который раз – очень неприятный разговор по поводу всей моей бывшей жизни.
Почти как во сне 27 января, тот же перечень, только еще тяжелее и обиднее.
Тогда меня обвиняли просто в ужасающем легкомыслии, но не более того. Ну, дурачок, ну, мотылек, ну, попрыгунчик. Но сегодня меня обвиняют в том, что я нарочно портил жизнь себе и близким, нарочно обижал людей…
Едва утерпел, чтобы не вскочить и не заорать: «Что вы от меня хотите, это моя жизнь, и я прожил ее так, как мог, умел, хотел! Не хотели жить со мной, с таким глупым и подлым, – так и не жили бы! Отстаньте!» Но я молчу и киваю, киваю и молчу.
Выполаскиваю ее в ведре. Воду выливаю в раковину.
Вижу, как в грязной струе длинные черные волосы устремляются в сток. Ненавижу, когда волосы в раковине, на ее стенках и обводах! Ненавижу, когда сток забит волосами! Ненавижу, когда хоть один волос в стоке, залипает на белой крестовине или на серебряной сеточке. Ловлю волосы, икая от омерзения, сдерживая тошнотные движения в горле. Вытягиваю их наружу, ищу бумажку, куда бы их завернуть, чтоб выбросить в помойное ведро или в унитаз. Удивляюсь, почему они такие толстые, черные, жесткие, длинные – неоткуда у нас в доме таким взяться.
Уффф.
Читаю книгу про дом, в котором живет наша соседка Анечка и Лариса, ее мама. Но я не сразу догадываюсь, что книга именно про этот дом, про этих людей. Но потом до меня доходит, я начинаю узнавать людей и подробности их жизни. Начинаю узнавать сам дом, в смысле – строение, жилье. Но я удивляюсь, насколько в книге всё не похоже на реальность. Но книга всё-таки про них, вот что интересно.
Чинят красную дверь. Это не простая дверь. В нее – то есть в ее раму – вделаны трубы. Через эту дверь – то есть через эти трубы – в квартиру подается отопление, вода, газ и еще почему-то бензин. И вот эту дверь заклинило, и ее чинят.
Кругом расставлены стремянки, разложены инструменты, наборы слесарных вещиц, и я как будто слышу их названия: плашка, кернер, метчик, штангель, пассатижи и всё такое.
– Патрубок, патрубок! – кричит кто-то.
Все бегают, подают друг другу инструменты, держат стремянку, подбирают упавшие винты. Тут же мой товарищ Саша Ливергант, тоже что-то делает, затягивает какую-то гайку и говорит мне, обернувшись, что из-за этой чертовой двери у него отменяется очень важная встреча.
Я пишу книгу о винах.
О сортах, о вкусе вина, о разных урожаях.
Откуда я все это знаю – непонятно.
Но мне не кажется, что я вру или притворяюсь.
Когда я во сне учил людей заваривать чай, я знал, что это ерунда и обман.
А сейчас я пишу со знанием дела.
У меня на пальцах несколько серебряных колец. Больше трех, точно.
Кольца падают и проваливаются в щели между диванными подушками.
Я пытаюсь их вытащить. Чем сильнее я просовываю руку в щель между подушками, тем шире эта щель становится и тем глубже проваливается кольцо. Там какойто мусор, катышки шерстяной ткани, поддон из сухой пыльной фанеры и пыльная пригородная улица, с посеревшими, когда-то зелеными, заборами, со щебнем на обочине разбитой асфальтовой дороги и с тремя бродячими собаками. Бродячими, но здешними. У одной даже ошейник есть.
Две собаки лежат, одна сидит.
Я подхожу ближе. Вижу кольца – все сразу. Вот они, пять штук, красивые, тусклого серебра, перстни, с темными резными камнями, с печатками, и одна «косичка», кажется, – лежат эти кольца на пыльной щебенке, прямо перед собаками.
Я подхожу еще ближе. Собаки лениво встают, дают мне дорогу. Рядом в траве лежит пустая бутылка из-под вина. Старая советская этикетка. Чуть ли не «Белое крепкое» (знаменитое «Бiле мiцне», биомицин, как звали его тогдашние остряки-алкоголики).
Все свернулось в кольцо, все закольцовано. Наверное, вина, о которых я пишу, такая же дрянь, как советский дешевый портвейн. Но их точно так же любят, ценят, жить без них не могут. Разбираются в марках, в оттенках вкуса.
Да, но остаются кольца. Я подбираю их с земли. Собаки смотрят на меня светло-карими немигающими глазами.
Стою на балконе в нашей старой (родительской) квартире в доме на Каретном. У нас там два балкона было – на кухне и в моей комнате. Вот я на моем балконе и стою: он смотрит во двор. Одиннадцатый этаж, да еще потолки три двадцать – высота страшная.
Мне страшно? Или нет? Я смотрю вниз, как машины медленно объезжают двор по внутреннему периметру.
В середине – нечто вроде сада: газон и кусты. Это крыша подземного гаража, у нас в доме был подземный гараж, редкость по тем временам, вот. Интересно смотреть, как машина въезжает со стороны Каретного ряда, едет против часовой стрелки, сначала вниз, потом направо, потом вверх – это мне с балкона так видно, – и потом останавливается у въезда в гараж. Там на табурете сидит завгар и механик Иосиф Игнатьевич, худой, хромой, лысый старик. Видно сверху, как человек выходит из машины, пожимает руку Иосифу Игнатьевичу, сует монетку ему в ладонь – это, конечно, не видно, это я знаю, что поставить машину на место стоит пятьдесят копеек. Машина – белая «Волга», это наша машина, а человек – это мой папа.
Я чуть припрыгиваю на балконе. Балкон дрожит, но мне не страшно, я знаю, что это бетонная плита, которая тянется до конца комнаты, и на ней стоят стены, и она не вывихнется и не обломится. У балкона тонкая сварная решетка. Она дрожит опаснее – видны тонкие капли сварки на прутьях. Решетка слегка ржавая. Нагибаю голову вниз. Балконы уходят к первому этажу, как рельсы вдаль: самый дальний – на втором этаже – совсем маленький. Сосущий радостный страх – улететь-упасть.
Снизу, с балкона десятого этажа, высовывает голову и смотрит наверх красивая девочка Алла Зернова, моя ровесница или чуть помладше, ученица балетной школы.
– Привет! – говорит она.
– Привет! – говорю я.
Я снова смотрю туда, где въезд в гараж и наша машина.
Где папа? Нет его. Наверное, он уже вошел через двери, ведущие во двор, то есть через черный ход.
Нет. Он просто мне приснился.
Оказывается, у меня есть не только библиотека. То есть не только книги, которые я читаю или которые не читаю, а они себе стоят на полках; книги, которые я сам купил или которые мне подарили, – нет, не только это.
Оказывается, у меня есть книжная коллекция, целый шкаф с разными редкостями в кожаных переплетах с осыпающимся золотым тиснением. Стою перед этим шкафом, думаю – открыть дверцу, не открыть? Что взять?