Ничего не хочется. Никакого желания взять в руки старинную красивую книгу. Неприятное чувство. Как будто аппетит пропал. Как будто пришел домой к накрытому столу, а есть не хочется. Тошно глядеть на миску с салатом, на чистые тарелки, тошно вдыхать запах супа.
Тошно даже подумать, что придется брать книгу, садиться и читать.
Скучающие знаменитости в супермаркете. Они торгуют – то есть стоят у полок с разноцветными пакетами, бутылками, шампунями и зубными щетками. Знаменитые актеры, спортсмены, телевизионные персоны.
Узнаваемые лица. Все красиво одеты, причесаны-накрашены, мужчины тоже подгримированы, как перед телесъемкой. Улыбаются, руками делают вежливые приглашающие жесты. Указывают на полки с товарами. Очевидно, это такая рекламная акция. Кругом плакаты: «Купите шампунь у Насти Кругликовой!», «Владимир Брумберг расфасует вам мандарины!» Еще какие-то фамилии. Громкоговорители орут то же самое. Что-то про «незабываемый вечер в нашем супермаркете». Но к знаменитостям никто не подходит. Покупатели стараются обойти их стороной, и я тоже.
Именно так: не коровьи или там свиные сердца, а куски мяса, вырезанные в форме сердечка, в форме червового туза. Мы – какая-то большая компания малознакомых мне людей, – мы их едим, обжаривая на сковороде. Мясо очень хорошее, мягчайшая вырезка.
Но все это не просто так. Нужно часть мяса отдать людям, которые останутся здесь, а часть надо взять с собой и убежать. Об этом спор: кому будет тяжелее и кому нужнее еда – тем, кто останется здесь, или тем, кто убегает? Кто рискует сильнее? Остающиеся говорят, что здесь не будет еды, как минимум, неделю, а то и больше. А может быть, вовсе не будет. А убегающие говорят, что неизвестно, найдут ли они еду в первые дни своего путешествия. И вообще неизвестно, что с ними будет.
Мы все, мужчины и женщины, сидим за большим деревянным столом и делим это мясо. Не только словами, но прямо ножами режем большие пласты: это нам, это вам…
Дело происходит то ли в маленьком доме отдыха в первые дни войны, то ли в тюрьме, которую покинула охрана, но сама тюрьма в безлюдном далеком краю, и бежать некуда. То ли в приюте для эмигрантов посреди чужой страны.
Большая шумная улица. Много народу. Коляска с ребенком. Ребенку плохо, его мама мечется в толпе, хватает всех за руки, кричит: «Помогите! Здесь есть врач?»
Толпа становится гуще. Врача находят, врач прибегает, протискивается к коляске. У ребенка начинается рвота, сумка врача оказывается испачканной. Врач возмущается и хочет уйти, ругая маму ребенка. Посторонняя женщина по имени Марина пытается врача задержать.
Врач – худая обидчивая женщина. Между нею и Мариной начинается перепалка. «Как вам не стыдно, вы же врач!» – кричит Марина. «Пусть она научится следить за ребенком!» – кричит врач. Толпа сдвигается, и я уже не вижу, чем дело кончилось.
Город-азбука. Смотрю на него сверху. Квартал «А», квартал «Б».
Непонятно, игрушечный город или настоящий.
Мой автомобиль стоит посреди двора. То есть он не мой, вдобавок я вообще не умею водить, но я за него отвечаю.
Нужно его чуть-чуть сдвинуть с места, буквально на полметра продвинуть вперед. Пытаюсь толкнуть его руками. Не получается – он стоит на передаче.
Отпираю дверцу, сажусь за руль, выжимаю сцепление, ставлю на нейтралку – и тут он начинает двигаться.
Жму на тормоз. Он всё равно едет. Жму сильнее. Останавливается, но не окончательно. Двигается едва-едва, чуть-чуть.
Во дворе шумно. Кругом паркуются другие машины, и еще канаву роют, вскрывают асфальт. Стучат отбойные молотки. И я не могу из-за этого шума понять, работает ли мотор моей машины.
Так продолжается очень долго. Кругом во дворе теснота, люди ходят, машины едут.
Передо мной разворачивается старая «чайка» с деревянным кузовом-универсалом. «Чайка-пикап», как сказали бы в мои детские годы. Были тогда такие «москвичи-пикапы», деревянный кузов был в светлую клетку: темная фанера и бежевые рейки.
Но «чаек» таких не было, я это даже во сне понимаю и удивляюсь, и смеюсь.
Я схожу с поезда на вокзале. Спускаюсь в метро. Теперь в метро новые талоны, их нужно покупать не в кассах, а в автоматах. Автоматы стоят в округлых прозрачных помещениях, туда надо зайти – мне кто-то объясняет, – зайти, опустить в прорезь рубль и получить талон.
– Как? – спрашиваю я. – Рубль?
– Да, рубль. Одна поездка – рубль.
– Что, метро так подешевело?
– Нет, деньги другие.
Боже. Что же делать? Осматриваюсь. Вижу обменный пункт в углу вестибюля. Протягиваю в окошечко деньги, даже не понимаю точно, какой курс. Получаю несколько новеньких рублей.
Иду за билетом. В помещение, где стоит билетный автомат, надо входить строго по одному, там особый турникет. Передо мной – две дамы. Сначала одна долго возится у автомата, потом другая.
Я зеваю, я устал с дороги, я хочу приехать домой и завалиться спать.
Вдруг у меня звонит мобильник. Я радостно кричу:
– Алло! Привет! Как хорошо, что ты звонишь! Я уже здесь! В метро!
Знакомый голос говорит, что я рано приехал. Что у меня нет ключей от двери, и поэтому я не смогу войти.
И что вообще я приехал не туда.
Маленький, совсем маленький ребенок, крошечная девочка, просыпается в детской кроватке.
Я улыбаюсь, начинаю агукать, говорю:
– А вот сейчас мы наденем ползуночки…
Ребенок говорит:
– Папа! Хватит сюсюкать! Я сама оденусь.
Говорит совершенно взрослым голосом. Берет с детской прикроватной тумбочки крохотную, но совершенно взрослую одежду.
– Папа, – говорит она. – Выйди, я оденусь.
Выхожу, стою под дверью и думаю: но это не Ира. Или все-таки Ира?
Приснился готовый рассказ. Рассказ про сон. То есть сон про сон.
Приснилось синее небо и человек по фамилии Дорофеев.
Дорофеев сидел на кровати в гостиничном номере и старался не смотреть, как его жена переодевается, чтобы идти купаться. Но все равно смотрел. Она была еще довольно молодая, тридцать восемь лет. Она сняла трусики и стала натягивать бикини. Она еще не успела загореть, они приехали только вчера, и попа у нее была еще совсем белая. Довольно красивая, кстати.