Жо не только починил в платяном шкафу перекладину, он еще и закрепил наш давно грозивший обрушиться шкаф, а для этого ему понадобилось просверлить по две дырки в задней стенке шкафа и в стене. Вот из них-то и посыпалась белая пыль, покрывшая дно шкафа и мою обувь.

Закрепив шкаф, муж, видимо, решил эту белую пыль с моих туфель стереть — и нашел чек.

Когда же это было-то…

Когда Жо нашел чек? С каких пор он знал?

Пока я была в Париже? Когда я вернулась, он пришел на вокзал меня встречать и шептал мне на ухо, как рад моему возвращению…

Еще до Туке? Он повез меня туда, зная, как больно мне сделает? И держал меня на пляже за руку, зная, что скоро меня предаст? А когда мы с ним пили вино в гостиничном ресторане и он предложил выпить за то, чтобы все оставалось, как есть, и ничего не менялось — он тогда издевался надо мной? Готовился к побегу из нашей общей жизни?

Или это случилось потом, когда мы уже вернулись?

Я не помню, не помню, когда, в какой день он закрепил этот чертов платяной шкаф… Меня в это время не было дома, а когда вернулась — он ничего мне не сказал. Сволочь. Ворюга.

Конечно же, я позвонила в Веве — в офис «Нестле».

И конечно же, никакого Жослена Гербетта там не оказалось.

Девушка на том конце провода долго смеялась, когда я, упершись, принялась ей доказывать, что мсье Гербетт уже неделю повышает у них квалификацию, чтобы стать старшим мастером и начальником цеха на их заводе в Аррасе, во Франции, департамент Па-де-Кале, почтовый индекс 62 000. Он вам просто лапши на уши навешал, голубушка. Вы хоть понимаете, куда звоните? Вы звоните в Главный офис компании «Нестле»! И что же — тут, по-вашему, занимаются переподготовкой, делают из кладовщика старшего мастера? Ну-ну… Ищите вашего мужа где-нибудь еще, обратитесь в полицию, если вам так неймется, вполне возможно, у него завелась любовница или появилась еще какая-нибудь причина от вас сбежать, да что угодно, но поверьте мне на слово, мадам: здесь никакого Жослена Гербетта нет, не было и не будет. Тут девушка, наверное, почувствовала, что перестаралась, и я слегка запаниковала: под конец она заговорила мягче и даже, перед тем как положить трубку, прибавила «к сожалению».

Тогда я позвонила на завод — и начальник Жо подтвердил то, о чем я смутно догадывалась.

Он взял отпуск на неделю, на работе не был четыре дня, должен вернуться в следующий понедельник.

Как же, вернется он к понедельнику, жди. Жо тебе теперь не видать как своих ушей. Никому больше не видать эту сволочь. Сбежал, прикарманив восемнадцать с половиной миллионов. Упорхнула птичка. Муженек подчистил и поменял одну букву — и чек на мое имя мгновенно превратился в чек, выписанный на него. Жослин — Жослен. Жослен Гербетт. А за четыре дня он мог добраться куда угодно — скрыться в бразильской глуши, или канадской, или африканской… Или где-нибудь в той же Швейцарии затаился…

С восемнадцатью миллионами можно свалить очень далеко, между вами и тем, что вы покинули, ляжет немалое расстояние.

Огромное расстояние, непреодолимое расстояние. Не дотянуться.

Меня преследует воспоминание о том нашем поцелуе — пять дней назад. Я уже тогда поняла: этот поцелуй — последний, женщины всегда чувствуют такие вещи, мы наделены даром предвидения. Поняла, но к себе не прислушалась, я играла с огнем, мне так хотелось верить, что у нас с Жо это навсегда…

В тот вечер я растаяла от того, с какой невероятной нежностью его язык ласкал мой, и не посмела поддаться страху. В тот вечер я верила, что, пережив нестерпимое горе из-за смерти нашей девочки, когда я сумела вытерпеть все, что было потом: пивное озлобление Жо, оскорбления, жестокость, обиды, его грубую, животную любовь, — мы стали друзьями, мы стали единым целым и теперь неразлучны.

Потому-то я и боялась этих денег.

Потому-то и сдержала истерику, потому-то и умолчала о невероятном событии.

Потому-то в глубине души не хотела этих денег.

Мне казалось: вот подарю ему его вожделенный «кайен» — и Жо уедет на нем, умчится далеко-далеко и больше не вернется. Взявшись исполнять чужие мечты, ты рискуешь их разрушить. Машину Жо должен был купить себе сам — во имя своей гордости, своей несчастной мужской гордости.

Я не ошибалась. Я догадывалась, что эти деньги таят в себе угрозу для нас обоих. Я предчувствовала пылающий хаос. Я всем своим существом сознавала, что эти деньги нам впрок не пойдут, что от них надо ждать беды. Они меня жгли.

Дейзи Дак была права. Алчность и зависть сжигают все на своем пути.

Но при этом я верила, что моя любовь — плотина. Непреодолимая преграда. Я и представить себе не могла, как это Жо, мой Жо, может меня обокрасть. Предать меня. Бросить меня.

Мне и в голову не могло прийти, что он способен разрушить мою жизнь.

~~~

А что она, в конце концов, собой представляла, моя жизнь?

Сначала золотое детство — до моих семнадцати лет, до маминого «Крика» и до папиного инсульта годом позже, до его ребяческих восторгов каждые шесть минут.

Вот он передо мной, «семейный альбом», — сотни рисунков и картин, напоминающих о чудесных днях. Дальняя поездка на машине к замкам Луары, Шамбор, где я упала в воду, а папа и другие мужчины бросились меня вытаскивать. Другие рисунки — мамины автопортреты, мама здесь очень красивая и смотрит так, будто в жизни не знала страданий. И еще картина — большой дом в Валансьене, в котором я родилась, но которого совершенно не помню.

А школьные годы — простые, спокойные и приятные… Даже не-поцелуй Фабьена Дерома был на самом деле благословением. Потому что помог мне понять: дурнушки, как и все остальные девушки, конечно же, мечтают о прекрасных принцах, но между ними и принцами, словно непроходимые горы, стоят все красотки мира. Я поняла это — и стала искать красоту везде, где она могла таиться: в доброжелательности, честности, чуткости, порядочности. И все это нашлось у Жо…

Жо — с присущей ему грубоватой нежностью — похитил мое сердце, прильнул к моему телу и сделал меня своей женой. И я всегда была верна Жо — даже в бурные дни, даже в штормовые ночи. Я любила Жо, что бы он ни делал, любила и тогда, когда Надеж умерла на пороге моей утробы, как будто, приблизившись к выходу, вдохнула наружный воздух, попробовала мир на вкус и решила, что он ей не нравится, и черты моего мужа исказила злоба, заставлявшая его говорить совершенно ужасные вещи.

Двое живых детей и наш маленький ангел небесный были моей радостью и моей печалью, я и сейчас иногда до дрожи боюсь за Ромена, и я знаю, что в день, когда его обидят и некому будет бинтовать его раны, он вернется сюда. В мои объятия.

Мне нравилась моя жизнь. Я любила ту жизнь, которую построили мы с Жо. Мне нравилось, как преображаются в моих глазах, становясь красивыми, самые заурядные вещи. Я любила наш простой, уютный и дружелюбный дом. Я любила наш сад, наш скромный огород и жалкие кустики помидоров, которые там росли. Я любила вместе с мужем рыхлить промерзшую землю. Я любила вместе с ним мечтать о будущих веснах. Со всем пылом юной матери я надеялась когда-нибудь стать бабушкой и училась печь пышные пироги, жарить вкусные блинчики и варить густой шоколад. Я хотела, чтобы в нашем доме снова поселились запахи детства, чтобы прибавлялось и прибавлялось фотографий на стенах…