Алена иногда бывала жутко прямолинейной. Но это должно было скоро пройти. Так, по крайней мере, полагал Абрикосов.
– Беляево? – повторила она и потерлась подбородком о свой жидкий воротник. – Не-а! Ближний свет, Беляево! Бывай, Абрикосыч… и звони, если что.
И рванулась в толпу – они стояли на углу Белорусской площади, где подземный переход и мороженое. Абрикосов кинулся за ней, ухватил за рукав прямо у перехода через Брестскую, она сильно дернулась, светофор засвистел – там были такие свистящие светофоры для слепых, – все хлынули на переход, и она, конечно, выдралась бы от него, но выручил пьяный. Пьяный старик налетел на них, обнял обоих и с ходу попросил закурить, закурить не было, он попросил десять копеек. Абрикосов отпустил Лену и дал ему два пятака, Лена не уходила, а старик понес какую-то несусветицу про дочку-сволочь, и что только что из больницы вышел и со вчера не ел, и что бога молить будет, – и Абрикосов дал ему рубль.
Просто чтоб отвязаться. Есть люди, которые отвязываются, отказывая. Абрикосов же отвязывался, отдавая. Ему в голову не пришло прорычать – пьянь паршивая, мне молока и хлеба купить не на что… Вернее, пришло, но завтра утром, когда выяснилось, что этот рубль был один из трех, а зарплата в четверг.
Старик пьянчуга взял рубль и благодарно закивал, глядя на Абрикосова даже с какой-то жалостью.
Снова перекрыли Брестскую. Лена смотрела на Абрикосова и терла застывший подбородок, остренький и прыщавый.
– И так вся жизнь, – сказал Абрикосов, вздыхая. – Вот тыща человек толпа, а пьянь какая-то всегда меня найдет.
– У тебя глаза добрые, – неожиданно тихо, но очень слышно сказала Лена. – И все лицо доброе тоже.
В метро Лена, шмыгая оттаявшим носом, спрашивала Абрикосова о всякой ерунде: о квартире, квартплате, кем работала мама и отчего умер папа, и когда, и где схоронили, и где он учился, и про что писал диплом, и покупает ли он проездной – она, например, покупает, очень выгодно, и рассказывала о своих делишках, про маму в Ульяновской области, про Мособлпед, где учится, про общагу, лекции, кино и балдежный комок на Минаевском рынке, где она взяла сапоги за чирик. И повертела ногой, гордо показывая этот темно-лиловый кошмар. И от ее трескотни двинуло на Абрикосова той самой житейской мутью и пошлостью, от которой он баррикадировался всю свою сознательную жизнь. И наверное, зря он все это затеял, пожалел охламонку, и книги его знаменитые она в упор не увидит, не просечет, и можно себе представить, что это за стихи в этом первоклассничьем портфеле таятся – он даже сочинил их про себя, пока она что-то там излагала, – «я тебя никогда не забуду, тебе верной всю жизнь я буду, я об нашей разлуке скорблю, но тебя беззаветно люблю». Голову на отсечение! И конечно, прав был Вовка, что вытурил ее. Еще бы пенделя дать, по отсутствующей заднице. Доброта, она хуже воровства. Сам себя обкрадываешь.
В прихожей она сняла свои ужасные цельнорезиновые сапоги на суконном начесе, и синие носочки тоже сняла, а из-под брюк у нее торчали серые рейтузы на штрипках и подхваченные черной ниткой чулки, и Абрикосов, всегда стандартно изумлявшийся туалетам сторублевых машинисток, сейчас искренне изумился, что и такое, оказывается, бывает.
Он достал из-под вешалки растоптанные Алискины туфли тридцать девятого размера, зато с муаровыми бантиками.
– Не смущает?
– Не-а. Спасибо. Мамины?
– Тетины, – криво усмехнулся Абрикосов.
– Ты, наверно, бабник жуткий? Раз один живешь?
– Ага. Синяя Борода. Я думал, ты меня сразу узнаешь. Давай руки мой, чай пить будем, ладно? Только вот сахара нет, ты уж не обессудь… Радимцева через «а».
– Сейчас. – Она расстегнула портфель и достала целую пригоршню синих заверток с сахаром. – В буфете натырила, держи!
Сидели в кухне. Книг своих он даже не стал показывать.
Она пила уже третью чашку, отогреваясь.
Абрикосов вытер губы, отставил свою чашку в сторону и взял с подоконника кипу листочков. Оттягивал миг, бедняга.
– Ничего, что я так, за чаем?
– Пожалуйста. Можно, я еще чайку?
– Валяй.
– Заварка кончилась.
– Ничего, ты так… жареной водички. – И Абрикосов вытащил из нагрудного кармана коротенький остро очиненный карандаш.
У нее был крупный косой почерк, мужской и крепкий, стойкий и летящий одновременно, отчетливый и загадочный.
Такого не бывает. Не бывает, не бывает, не бывает, и не может быть никогда! – отчаянно думал Абрикосов, и внутри что-то обрывалось и оползало, как снежная шапка с крыши, и пот тек между лопатками, и в коленях щекотало, как в детстве, когда возвращался вечером по Дегтярному, а в арке покуривал Леша Француз со своей кодлой.
Абрикосов вскочил и снял свитер через голову.
– Ты чего? – испугалась она.
– Жарко…
– Ой, из карманов посыпалось… – И она бросилась подбирать ручки, бумажки и то самое дурацкое удостоверение.
– Плевать, – мертвым голосом сказал Абрикосов, сел и снова вцепился в листочки.
В некоторых местах ручка прорывала бумагу.
Не бывает. И не должно бывать. Но – вот оно.
Чудо.
Малообразованное, страстное, земное и кровяное, прекрасное в своей отваге махом охватить мир, безупречное в музыке языка, в невероятных ритмических сбоях, словно бы микрометрически рассчитанных, но все же случайных и свежих, поразительное в безотчетно-точных, нерукотворных рифмах чудо. А какое страшное чутье на все подержанное и бывалое, ни одного затертого сравнения, ни одной лежалой мысли…
– Все, – почему-то сказал Абрикосов и отложил листки.
Она сглотнула слюну – наверное, волновалась.
Абрикосов глядел в угол. Он не мог на нее посмотреть, у него дрожали руки, он сцепил пальцы, чтоб она не видела, и вдруг почему-то захотелось ее убить. Молниеносная ненависть. Сжать железными пальцами это синюшное куриное горло – потому что так не бывает, не бывает, слышите, вы!!!
Только горло-то, наверное, стальное.
– Плохо, да? – спросила она.
И вдруг позорная злоба ушла, и нахлынуло благоговение. Такого еще не было с Абрикосовым, нет, один раз было, в Малом зале, на Алискином первом сольном концерте, но сейчас было сильнее, в сто, в тысячу раз сильнее, и потом, там была консерватория, и ведущая в длинном платье, и цветы, и хлопки, а сейчас – только прорванные листочки.
– Кому показывала? – спросил он.
– Этому… Владимиру Викторовичу.
– И все?
– И все… Плохо, да?
– Лена… – у Абрикосова дрогнул голос. – Я… я не знаю, что сказать. Слов нету у меня. Ты – чудо. Лена, Алена, чудо. Два слова. Ты – чудо.
– Врешь ты все, – сказала она и отвернулась.