— Ума не приложу, что произошло. Помню только, что вокруг был лес, а дорога словно исчезла.

Я взглянула на папу. Невеселенькую историю он рассказал. Историю, в которой он мог погибнуть и больше никогда не вернуться к нам.

Анника выдала Лу лекарство, и та свернулась калачиком в больничной кровати. В отличие от меня, ей не нужно было привыкать к больнице, к шагам медсестер в коридоре, к скрипу дверей, которые то и дело открывались и закрывались.

— Папа? — прошептала я в темноте.

— Да?

— Просто захотелось проверить, на месте ты или нет.

— Все будет хорошо, — зевнул он.

По дороге домой

На следующий день папу выписали. Ему сделали рентген и сказали, что гипс можно будет снять только через пять-шесть недель. Документы должны были выслать в Стокгольм, в больницу, где папа числился постоянным пациентом.

— Ну что ж. прощай. Люлео. — сказал папа и поскакал прочь на костылях.

Медсестра Анника стояла с грустным видом.

— Впредь будь осторожнее. Фредрик Борг!

Папа заковылял обратно, чтобы погладить ее по щеке.

— Если меня когда-нибудь еще угораздит попасть в больницу, надеюсь, что я окажусь здесь, у вас!

— Для начала придется переехать сюда. Мы ведь не можем без конца подбирать столичных потеряшек!

— Как знать, — возразил папа. Никто не понял, что он имел в виду.

Наши места располагались прямо у правого крыла самолета. За бортом была прекрасная погода, впервые за несколько недель виднелось голубое небо. Когда я задремала, мне приснилось, что папа стоит на крыле самолета, еле удерживая равновесие. Может быть, он и хотел упасть, чтобы снова оказаться под присмотром сестры Анники.

— Папа?.. — сонно пробормотала я, дергая его за рукав. — Если вы с мамой больше не можете жить вместе… то есть, я хочу сказать, не надо мучаться только ради нас с Лу. Мы не пропадем.

Он посмотрел на меня и долго не говорил ни слова. Ногу в гипсе пришлось вытянуть в проходе между сиденьями, и стюардесса, проходя мимо нас. всякий раз перешагивала через нее, а папа мило улыбался.

— Иногда все не так просто, — медленно произнес он. — Но я думаю, что сразу опускать руки не стоит. Хотя я и не знаю, что обо всем этом думает Гитта Бергстрем.

Наверное, называя маму Гиттой Бергстрем, он видел перед собой ту пятнадцатилетнюю девчонку, которую любил, хоть она и дразнила его Рулетом.

Потом нам принесли овощное рагу с подогретым хлебцами.

Лу, сидевшая у иллюминатора, радостно вскрикнула, различив внизу Стокгольм. Глобен на юге сиял, как большой снежок.

— Скоро Рождество, — она посмотрела на папу. — Что тогда будет?

— Составь список пожеланий, — сказал папа. — И хорошенько подумай, что писать в первую очередь.

— А мы будем праздновать вместе? — брякнула она.

— Ну конечно, вместе, — он попытался произнести это уверенным тоном, но тут же прикусил губу и глубоко вздохнул.

Кажется, он боялся возвращения домой.

Мама преображается

Предрождественские недели напоминали американские горки. Папа смиренно искал работу, рассматривая варианты, которые совсем ему не нравились — поэтому, наверное, его и не брали. Мама все больше раздражалась. Возвращаясь домой из школы, я всякий раз смертельно боялась снова застать папу лежащим в ванне. Впрочем, теперь она вряд ли показалась бы ему такой удобной: ванна у нас маленькая, и папина нога в гипсе торчала бы вверх.

Однажды, решив выбросить мусор из корзины, стоявшей в гостиной, я обнаружила там рисунки. Целый ворох рисунков — в основном, карандашных. Лица, деревья, люди и улица.

Их мог нарисовать только папа.

Мне они очень понравились, но я ничего не сказала. Он же их выбросил.

Как-то вечером родители прийти домой вдвоем: они навещали Лу и разговаривали с ее врачом и психологом. Там же были секретарь социальной службы и куратор. И сама Лу. Но она все время молчала, уставившись в окно.

— Как будто речь шла не о ней, — сокрушалась мама, пытаясь ладонью разгладить морщинки на лбу, которые этой осенью стали только глубже.

— Да и ты не очень-то много говорил, — мама легонько пнула папин гипс — таким странным образом она привлекала папино внимание, когда он казался рассеянным. Больно ему не было, но выглядел этот жест довольно неприятно: а вдруг мама продолжит так делать, даже когда снимут гипс?

— Может быть, ей будет полезно немного пожить за городом, — осторожно произнес папа. — Может быть, весной ей так будет лучше?

— С какой стати?! — возмущенно крикнула мама, вскочив с места. Она схватила тряпку и принялась остервенело оттирать невидимое пятно на столе, прямо у папы под носом.

— Что такое? Вы о чем? Лу уезжает за город? Может быть, и мне расскажете?

Мама перестала тереть и повернулась ко мне.

— Для Лу нашли гостевую семью в Вагнхэреде. Но это не так далеко, как кажется.

— Но зачем ей туда? Ей что, нельзя жить здесь? — я почти кричала.

— Если она поживет несколько месяцев у этих людей, то, возможно, наберется сил… — объяснил папа.

— Наберется сил? Да ты просто трус! — прервала его мама, и тогда мое терпение лопнуло. Я выбежала в прихожую и надела куртку. Ну конечно, так и есть: папа — просто трус. Считает, что Лу вполне может отправляться в гостевую семью. Как будто нашей семьи для него не существует. Как будто легче согласиться, что мы плохая семья, в которой никто не в состоянии позаботиться о детях.

— Там ведь есть лошади, — произнес папа жалким голосом. — Лу любит рисовать, а папа в этой семье — художник… Он может чему-то ее научить…

Прямо в сапогах я бросилась в гостиную, чтобы достать рисунки, которые спрятала на стеллаже за книгами. Схватив всю стопку, я помчалась обратно в кухню.

— Ты тоже можешь кое-чему научить!

Папа выхватил листы у меня из рук. Но прежде чем он успел их скомкать, мама перехватила рисунки.

Удивительно, как быстро может преобразиться лицо. Злоба словно улетучилась, сердитое выражение сменилось изумленным, почти детским.

И с папой тоже что-то произошло. Сверкнув глазами, он одним прыжком оказался в гостиной, а вернулся оттуда с ручками и чистой белой бумагой.

— Так и сиди! — приказал он маме, словно пытаясь остановить мгновение.

— Вот так? — удивленно повторила она.

— Именно так. С таким выражением лица!

Я стояла на пороге кухни в куртке и сапогах, наблюдая за тем, как происходит доселе невиданное: мама молча сидела на стуле и делала все, о чем просил ее папа. Без возражений. А на бумаге тем временем вырастали контуры и линии: прежде чем уйти, я успела увидеть, как оживает новое мамино лицо.