— Я же ничего не говорю, — отвечает Хоуп, — я рада, что ты ей помогаешь. Просто странно, что ты об этом словом не обмолвился.
— Сам не знаю, как так вышло, — каюсь я, — в тот вечер был концерт Мэтта, мы с Джедом напились, потом пришел отец. Наверно, в суматохе я просто об этом забыл.
— Ну хорошо, — соглашается Хоуп, но в голосе ее сквозит недоверие. — Ладно, мне пора бежать на встречу. Я тебя люблю и не хочу тебя доставать, поэтому спрошу в последний раз: ты уверен, что все в порядке? С тобой, с нами, с работой? Со всем?
Я аккуратно подбираю слова.
— Все в порядке. Правда. Я просто немного устал. Знаешь, как кинозвезда, которая ложится в клинику, а ее агент всем сообщает, что она переутомилась. Вот так и я переутомился. Жаль только, у меня нет агента, поэтому я решил поваляться пару дней на диване, чтобы к нашей помолвке отдохнуть и набраться сил. Вот и все. Понимаешь?
— Понимаю, — от упоминания о помолвке Хоуп смягчается. — Я тебя люблю. Позвони мне попозже.
— Хорошо.
Я вешаю трубку с тяжелым сердцем, словно упустил какую-то важную возможность, сам не знаю, почему так.
Спустя несколько минут раздается звонок, и я беру трубку, думая, что это Хоуп.
— Где тебя носит? — бьется в истерике Билл.
Черт…
— Я как раз собирался позвонить и сказать, что заболел, — отвечаю я.
— Нельзя вот так пропасть на целый день, а потом позвонить и сказать, что заболел! — кричит Билл. — Ходжес рвет и мечет!
— Передай ему, что я работаю над этим, — прошу я. — Как только что-то узнаю, я ему позвоню.
— Я тебе не секретарша, черт возьми! — верещит Билл. — Ты позвонишь ему прямо сейчас. Я не шучу, Зак. Не знаю, какая муха тебя укусила, но если ты сорвешь проект, тебе конец! Можешь считать, что ты здесь больше не работаешь. Ты меня слышал?
— Мне и так конец, — говорю я.
— Что ты сказал?
— Ладно, — отвечаю я и кладу трубку. Пожалуй, сегодня лучше оставить мобильник дома.
Для октября тепло не по сезону. В самый разгар рабочего дня я качу по Хьюстон-стрит в «лексусе»-кабриолете, из мощных колонок грохочет Элвис Костелло, и в целом все выглядит так, будто у меня все в порядке. Поймав собственное отражение в витрине магазина электроники, я сам почти в это верю.
Мэтт ждет меня возле подъезда своего дома в Нижнем Ист-Сайде. На брате джинсы и рваная водолазка — то есть приличная одежда, по мнению Мэтта. Он курит сигарету и просматривает плейлист в айподе.
— Привет, — здоровается он, подходя к машине.
— А где Элтон?
— Черт…
Мэтт взбегает вверх по лестнице и спустя минуту возвращается с коричневым пакетом.
— Вот он, — брат подмигивает мне и бросает пакет на заднее сиденье.
Когда мама впервые увидела бритую голову Мэтта, она несколько дней плакала навзрыд и повторяла, что ничего хуже с ней приключиться не могло.
— А если тебе изменил муж, а твоя сестра умерла от рака груди? — возражал Мэтт.
— Это хуже, — сквозь слезы повторяла мать.
Мэтт побрился, потому что начал лысеть. Залысины никак не вписываются в образ солиста панк-рок-команды, решил он и с тех пор регулярно бреет голову. Но Лила каждый раз, как видит его, заливается слезами. Девушка, с которой Мэтт тогда встречался, работала костюмером в передаче «Субботним вечером в прямом эфире». В порыве вдохновения она принесла домой парик, изготовленный для пародии на Элтона Джона, которую в последнюю минуту сняли с эфира. Мэтту парик подошел практически идеально, и с тех пор без Элтона он к Лиле не ездит. Они никогда это не обсуждали, но, видимо, мать сочла парик достойной заменой, и вопрос решился сам собой.
Мы на полной скорости мчимся по шоссе. Как здорово вот так посреди дня ехать куда-то вдвоем с братом. Ветер бьет в ветровое стекло, обдувает наши головы, испещренная бликами Ист-Ривер переливается на солнце, и так просто представить нас в иной — благополучной — жизни, где у нас все хорошо, мы ладим с окружающими и друг с другом, знаем, чего хотим, и добиваемся своего, не мучаясь вечным глухим недовольством, преследующим нас с рождения.
Мэтт еле слышно произносит названия мостов. Бруклинский, Квинсборо, Трайборо и маячащие вдалеке Уайтстоун и Трогс-Нек. Питер всегда считал мосты, устроившись на заднем сиденье отцовского «бьюика», когда мы в детстве возвращались в субботу вечером из Бруклина от бабушки. Машина чуть подпрыгивала на дорожных швах, убаюкивая нас, и мы дремали, положив голову на плечо; по радио передавали Саймона и Гарфанкела или Фрэнка Синатру, а Норм и Лила им подпевали. Это одно из немногих оставшихся у меня воспоминаний о том времени, когда мы были одной семьей и чувствовали себя в безопасности.
Мы едем по дороге, параллельной шоссе в Ривердейле, как вдруг Мэтт привстает на сиденье.
— Глазам своим не верю, — говорит он.
— Что там такое?
— Смотри, — он указывает пальцем.
Вдоль дороги шагает раскрасневшийся и запыхавшийся Норм с мешком на плече. Я сбрасываю скорость, и мы медленно катим за ним.
— Что-то он зачастил к нам для бросившего семью отца, — замечает Мэтт.
— В каждой бочке затычка, — соглашаюсь я.
— Похоже, он воображает, что если будет всюду совать свой нос, мы его простим, — говорит Мэтт.
— Это как с эрекцией, — поддакиваю я. — Норм воображает, будто может нас перепрограммировать.
Мэтт смотрит на меня так, словно у меня в носу распустился прекрасный цветок.
— Так, — медленно произносит он, — я не понимаю, о чем ты, но не мог бы ты подобрать аналогию получше, и желательно не упоминая папино причинное место?
— Ты назвал его «папой».
— Неправда.
— Правда. Ты сказал «папино причинное место». Вот видишь, его дьявольский план работает.
— Просто к слову пришлось.
— Ну конечно, — ухмыляюсь я.
— Иди к черту. Подумаешь, обмолвился.
Я нагоняю Норма, который устало шагает по тротуару, и еду рядом с ним. Он меня не видит и продолжает упрямо идти вперед, и лишь спустя минуту замечает наше присутствие.
— Привет, ребята, — отдуваясь, улыбается он. — Рад вас видеть.
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я.
— Я подумал, вдруг вам понадобится поддержка.
— Ты о чем?
Он делает шаг к машине и наклоняется к двери Мэтта. Норм потный, в видавшей виды старомодной ветровке родом из восьмидесятых, под которой я замечаю ту же красную рубашку, в которой он был вчера.
— Я пришел помочь вам вернуть деньги Питера.