— А сам он что говорит?
— Он надо мной смеется.
— Он над тобой иронизирует. Он человек ироничный.
— Так расскажи мне. Что он за человек и кому служит?
Иван Иваныч остановился, присел на пенек, как странник, и навострился снимать сапоги и перематывать портянки. На меня он не смотрел. Я тем временем добрался до пластиковой бутылки и отпил воды.
— Тебя что, Славка не учил, как воду расходовать?
— Во-первых, не успел. А во-вторых, сейчас же привал.
— Я старший по группе и никакого привала не объявлял. Тем более не дозволял пить.
Я поперхнулся и баллон спрятал.
— То-то же. В Грозном не напиться, не поесть, ни бабу вздрючить. Не город, а мираж сплошной.
— У тебя, Иван Иваныч, никаких больше желаний не имеется?
— Ни единого.
— Ну ладно. Я пошел.
— Куда? Сидеть.
— Я пойду потихоньку, а ты догоняй.
— Член твой догоню. Больше от тебя ничего не останется. Ты же по минам ходишь. По растяжкам.
— А ты будто понимаешь, как надо ходить?
— Так. Сесть и не двигаться. Я тебе сейчас про другое расскажу. Я механик. При танках служил. На прошлой войне был и на этой. Про прошлую не буду. Неинтересно. А про эту слушай. Ввели нас. Поначалу легко все шло. Идут коробочки, пехота на месте, огневые точки давят. Потерь практически нет. Комарово, Горагорск и далее. А потом начались дела. Под Керсалаюртом начались ПТУРы. То есть война по-настоящему. Под Ачхой-Мартаном пожгли нас немножко. Тогда мы приостановились и в шесть залпов весь этот юрт снесли. Получили от начальников по головам. Но ничего. Под Старым Ачхоем меня на танк пересадили. У нас «шестьдесятдвойки». На них активной брони нет и автоматики. Места много. Открывай люки, при попадании избыточного давления нет. Башни как решето, экипажи побиты, а танки живы. Я водилой стал.
Под Алханюртом стреляли до изнеможения. Свой сектор сравняли с землей. Пошли дальше. Про танкистов по телевизору вообще ничего не говорят. Только сгоревшие машины показывают. А ведь не так. Под Урус-Мартаном нарезали нам сектор. У ваххабитов и ПТУРы, и зенитки. Сравняли. Пошла пехота, чехи опять ожили. Нас снова на прямую наводку, и до остервенения. Больше никто там не вякнул. Флаг над школой повесили. Я уже не мог машину покинуть, поскольку из всего экипажа один остался, а пополнение пришло, и толковое, но я остался в танке.
Под Дуба-Юртом сидели в обороне. Волчьи ворота видел по ящику? Не видел? А, так ты здесь сидел. Ну, поздравляю. Высота 950,8. Известная на всю страну высота. Там наши пехотой прикинулись. Ну как прикинулись? Попали в окопы и духов не пустили. Я на ту высоту по недоразумению не попал.
Потом нас в резерв перевели и, не дав отдохнуть, на Комсомольское. Там менты две недели не могли ничего сделать. Опять равняли и прокатывали. Танки — как сито. На этой войне «тридцатьчетверки» бы всех обошли. Их надо, как паровозы, консервировать на запасных путях. Вот начнется настоящая большая война, и все эти «восьмидесятки» обкакаются. А «тридцатьчетверка» — гениальная машина. Но будет война, а она непременно будет, иначе все это бессмысленно вообще, и появятся и машины, и самолеты, и вертолеты. И Шамановых еще дюжина. Мы еще пива в лондонском пабе выпьем. Подъедем на танке и выпьем. Зря они канал под Ла-Маншем нарыли. Проскочим, пока они его заблокируют, и Аллах акбар. Да, психи мы, да, азиаты мы, с раскосыми и хищными глазами.
— Иван Иваныч.
— Встать и идти. Всем идти и строиться.
Я встал и пошел. Минут через тридцать он остановился, посмотрел на меня, сплюнул на землю.
— Скоро форт Грозный. Где-то рядом Калиновская.
Пустырь этот казался бесконечным. Провожатый мой шел совершенно спокойно, основательно, но не спешил, как будто грибы собирал.
— Все, — выдохнул он, когда мы присели на обочине, — бог миловал.
— Да что тут, все, что ли, минировано?
В ответ он посмотрел на меня уничижительно и недобро:
— В следующий раз сам пойдешь впереди. В армии-то служил?
— Не. На сборах был. Кафедра военная.
— И кто по кафедре?
— Оперативно-тактическая пусковая установка. Командир.
— Твоих установок уже давно нет на балансе. А может, и есть. Как комплекс назывался?
— Не помню. Цифирки не помню. Ну те, что на парадах таскали по Красной площади.
— Да есть где-то. Законсервированы. И потому мы непобедимы.
Мимо пожилые чеченцы везли тележку. На ней мешки, в мешках — посевной материал, наверное. На нас старались не смотреть. Иван Иваныч автомат свой переложил поудобней, поднапрягся. «Колхозники» тележку покатили быстрей. От греха.
— Наверняка на каждом не по одной душе. Как думаешь?
— Тебе видней.
— А ты-то как думаешь?
— Мне думать нельзя. Я должен твои указания выполнять и не разговаривать.
— Ага. Это ты уяснил. Пошли, однако.
Потом мы долго шли мимо гаражей. Никаких «жигулей» и «москвичков», никаких «нив» и «тойот» в них уже не было. Двери сбиты, стены частью порушены. Видно, и здесь кто-то держал кратковременную оборону. Вот и бойницы, вот и россыпи гильз. Тел убитых нет. Только собак стая подлетела было, а когда мы замахнулись в два кулака, отпрянула. Потом еще бежали за нами с километр и наконец отстали.
Смрад и нечистое пламя от факелов вдоль дороги. Это горел левый нефтепровод. По холму сползали горящие языки. Горели ручейки и целые озера. Горела земля, и только небо не могло больше гореть. Оно устало, и неминуемые дожди должны были вскоре упасть на эту проклятую землю.
Потом пошли один за другим блокпосты, и Иван Иваныч проходил со своим документом и паролем, как штык-нож.
В центр Грозного мы попали уже к вечеру. День стремительно катился к комендантскому часу, следовало поспешать. Привидения, бывшие когда-то жителями города, то возникали, то пропадали, как сквозь землю проваливались. Они усвоили эту науку материализации и левитации за шесть лет войны и временных оккупационных режимов. Они не истаяли, не растворились в зыбком, противоестественном воздухе.
Резиденция Масхадова — чистый после недавней косметики дом с черными пятнами попаданий в окна, с выбитыми элементами стен. И опять — россыпи гильз и щебень осколков. Исписанные братками стены. «Теперь на Москву! Русский солдат, — читаю я крупную надпись посреди автографов омоновцев, собровцев и мотострелков. — К написанному присоединяемся». И с полсотни подписей.
— Вот мост героя девяносто третьего года господина Романова. Здесь его нашло возмездие.
— За что?
— А то ты не знаешь. Сам-то небось радовался успехам демократии?
— Еще как. Криком радостным исходил.