– Мама, посмотри, как на фотографии: ты, папа и я!

Папу у них забрали в 37-м. Толя до фронта не доехал, состав в пути разбомбили. Весь вагон до единого в братскую могилу отправили. Раиса Павловна похоронку получила, а не сказала о ней никому. А раз никто не знает, значит, жив ее Толик, и три тополька за окном живы. Тоню, жену его, она на порог не пускала, да и какая она жена, так, знакомая по танцулькам. А та весточки от мужа ждала, да не дождалась. Дочку родила, сказки ей про тополиного папу сказывала. А как в самом конце войны хворь прихватила, написала для дочурки адрес бабушки, в кармашек платьица сунула и велела после смерти своей к ней идти.

В начале пятидесятых собственные постройки сносить стали, ордера выдавали кому на комнату, кому на квартиру. А во время стройки кто о тополях думает? Раиса Павловна все высокие пороги обила, умоляя сохранить деревца, в память о муже и сыне. Не услышали голос ее в больших партийных кабинетах. Тогда она написала письмо кумиру своей юности маршалу Буденному. И прилетела весточка с Москвы в обком партии: «Тополя не трогать. Буденный». Вот так, благодаря легендарному маршалу, семья тополиная сохранилась. Раисе

Павловне комнатку в новом доме выделили с видом на тополя эти. Однажды она только-только спать собралась, как стук в дверь. Открывает, а там девчонка подросток.

– Здравствуйте.

– Здравствуй, ты чего так поздно по ночам разгуливаешь?

– Мама умерла, а я внучка ваша.

Кольцо трамвайное снесли, заступиться за память обручальную было некому, умер маршал Буденный. А три тополя на улице Энгельса до сих пор стоят: папа, мама и Толя. В тополиную пору те, кто тайком от родителей венчаться задумали, за фатой сюда приходят. И парни так же, как Толя когда-то, обдувают с ладоней волосы своих девчат белыми кружевами пуха, и те превращаются в тополиных невест.

Соло с собой

Во рту смешно, в ушах от тишины душно. Разглядываю себя в детстве на фотографии. Что осталось от меня за сорок лет? Во мне погиб ребенок, мальчик с карими глазами. Спрашиваю себя, нет, не себя – его, или себя?

– Горизонт горький?

– Нет, гордый.

Откуда он это знал? Или я все забыл: его, себя, наш горизонт.

– Смотри, море на берегу бреется.

Господи, когда я, вернее, он увидел впервые море, всё вокруг закружилось, и мы упали – он тогда, я сейчас.

– Откуда такая синь?

– От крика чаек.

Как мне не хватает того воздуха.

– Вода важная?

– Она вежлива.

– А если рыбы всю воду выпьют?

Мою выпили, нынче она в трубах шумит, а те по ночам плачут.

– Зачем ручки чашкам? – спрашивал он маму.

– Они, сынок, ими счастье слушают.

– А у кого ресниц больше?

– У хороших книжек.

– Мама, а камни чем пахнут?

– Первыми корнями земли.

– А еще?

– Встречами, сынок, с тобой.

Дети думают во все стороны, взрослые – в одну.

Детство – дар, все остальное – дурь.

Мне хочется, мне, а не тому с фото, спросить его и мою маму:

– Мама, а у снегов есть мечта?

– Есть, сынок.

– Какая она?

– Сахарная, как ты, мой мальчик.

Сижу, собираю в горстку хорошее, что было в моей жизни, и боюсь, она не наберется. И как мне тогда оправдаться перед этим мальчиком с карими глазами? Как ему объяснить: что все часы несчастные, а гладкое всегда голо?

Вдруг мальчик с фотографии не выдержал и спросил:

– Что такое «старик»?

– Ступень туда.

– Все старики ступени?

– Я ступень, я оступился.

Детство – настоящее богатство. Старость богата в обратную сторону. Где бы взять воды и напоить ей этот текст? Она есть: за окном идет дождь. Он дошел до меня, я бы не догадался. Пальцы развернули фото обратной стороной: там стояло имя. Меня так давно не зовут, это не я. Ничего не было.

Я разорвал фотографию на много-много частей. Любопытно, чего тот кареглазый пацан лишился? Оказалось, неба и моря. Высыпал их в пепельницу и сжег.

Мы стали похожи, он – это я. Может только ему не так солоно. Достал солонку из шкафа и устроил снегопад.

Соль – это соло, а солнца не будет, и моря тоже. Лишь детство – дар, все остальное – дурь!

Взрослая сказка

Пусть медленно, но сказки взрослеют. У сказок, как и у людей, возраст есть. Главное, не бояться быть смешным. Мне с недавних пор снятся странные сны. Я в них захлебываюсь от восторга. Жена пугается, вскакивает с кровати, стучит по спине и повторяет, как эхо:

– Что с тобой? Что с тобой? Что с тобой?

А что со мной? Я только жить начинаю. Пусть во снах. Но жизнь, она везде жизнь!

У костра бы посидеть – под солнцем-то все места давно заняты. У полувековых мужиков и не такое случается.

В ком много света, тому темно.

– Что вы делаете в столь поздний час?

– Звездное небо в себе сверяю. В человеке звезд не меньше, чем там.

Она так высоко взмахнула рукой, что не хватило шеи проследить за ней.

– У них годы световые, у нас человеческие. Август – числослов.

– Это как?

– А так: и считать, и говорить хочется.

– Я не думал о звездопадах в людях.

– По вам это заметно. У тех, кто смотрит на звезды, шея красивая и до глаз их не дотянуться.

– Когда в людях звезды падают, желания можно загадывать?

– Что вы, ни в коем случае. Небо обеднеет.

– Оно же далеко от нас.

– От рук – да. А что глазам близко, то и наше.

Светает, пора. Пойду пить чай, чудить, целовать остывший подстаканник.

– Я к стене отвернусь, там ответов полно. А вы?

– К облакам. Это лучшее, что получается у людей при выдохе.

– Смотрите, последняя звезда упала. Вы что-то загадаете?

– Да. Пусть и у вас кто-то спросит однажды: «Что вы делаете в столь поздний час?» И вы ответите: «Звездное время в себе сверяю».

Тут и проснулся. Потянуло на балкон: на звезды взглянуть не терпелось.

– Не споткнитесь.