С видом человека, знающего, куда он направляется, я выбрал дорогу, изменил маршрут и свернул вправо, на лучше освещенную улицу, которая называлась Бродвей. Название я прочел на табличке. В вышине, над верхними этажами, все-таки видны были чайки и обрывки неба. Мы двигались понизу при свете ламп, таком же болезненном, как в тропическом лесу, и таком сером, что улица из-за этого казалась набитой клочьями грязной ваты.
Бесконечная улица была похожа на рану, и на дне ее, от края до края, из муки в муку, копошились мы в поисках ее недостижимого конца, конца всех улиц мира.
Позднее мне объяснили, что это престижный район, район золота — Манхаттан. Сюда входят исключительно пешком, как в церковь. Это великолепное сердце банковского мира. А ведь иные прохожие харкают на ходу прямо на тротуар. До чего же рисковые!
Этот район набит золотом, он — форменное чудо, и если вслушаться, то сквозь двери донесется шелест пересчитываемых купюр, легковейное воплощение Доллара, воистину заменившего Дух Святой, который драгоценнее крови.
Несмотря ни на что, я пожертвовал несколькими минутами и зашел потолковать со служащими, которые охраняют деньги. Вид у них был грустный, платили им мало.
Не думайте, что долларопоклонники, входя в банк, могут им пользоваться как вздумается. Ничего подобного. Они говорят с Долларом вполголоса, нашептывая ему что-то через небольшую решетку, ну прямо-таки исповедуются. Тишина почти полная, лампы мягкие, крошечное окошечко под высоким потолком — и все. Вот только гостию здесь не глотают. Ее кладут на сердце. Долго любоваться этим мне не пришлось. Пора было снова вслед за прохожими отправляться по улице между двумя мрачными стенами.
Внезапно она расширилась, как расселина, выводящая к озаренному солнцем пруду. Мы оказались перед огромной лужей зеленоватого дневного света, вклинившейся между исполинскими зданиями. В самой середине этой прогалины стояло строение сельского типа, окруженное убогими лужайками.
Я поинтересовался у соседних пешеходов, что это за постройка, но большинство делало вид, что не слышит вопроса. Им было некогда. Только один, совсем молоденький, ответил, что это ратуша, памятник колониальной старины, который решено сохранить. Вокруг этого оазиса разбито нечто вроде сквера со скамейками, откуда довольно удобно смотреть на ратушу. Больше смотреть в это время там было не на что.
Я просидел добрый час, и вдруг в полдень из сумеречной, непрерывно движущейся толпы лавиной вырвались безупречно красивые женщины.
Какое открытие! Какова Америка! Что за восторг! Я вспомнил Лолу. Образец не обманул меня. Это была правда.
Я добрался до цели своего паломничества. И не напоминай мне желудок о том, что он пуст, я считал бы, что достиг мига сверхъестественного эстетического откровения. Подари мне возникшие передо мной всё новые красавицы хоть каплю доверия и участия, они отрешили бы меня от тривиальных человеческих обстоятельств моего существования. В общем, мне бы еще сандвич, и я поверил бы, что присутствую при чуде. Ах, как мне не хватало сандвича!
Сколько, однако, грации и гибкости! Какое невероятное изящество! Какая бездна гармонии! Искусительных оттенков! Захватывающих опасностей! Какие многообещающие мордочки и фигурки у блондинок! А у брюнеток! Да ведь это же персонажи Тициана! И появляются все новые! Неужели, подумал я, воскресает Греция? И я поспел как раз вовремя?
Они казались мне тем более божественными, что даже не замечали, как я пялюсь на них, сидя в сторонке на скамейке, раскисший и слюнявый от эротико-мистического восторга, до которого, надо признаться, доведен также хинином и голодом. Если бы можно было выскочить из собственной шкуры, я в этот момент выскочил бы из нее раз навсегда.
Эти неправдоподобные мидинетки [46] могли увести меня с собой, возвысить; достаточно было одного их жеста, одного слова, и я тут же целиком перенесся бы в мир мечты, но их, разумеется, занимали иные проблемы.
Час, потом другой прошли в полном остолбенении. Я больше ни на что не надеялся.
На свете существуют потроха. Видели вы, как в деревнях устраивают розыгрыш бродягам? Берут старый кошелек и набивают тухлыми куриными потрохами. Так вот, говорю вам, человек — такой же кошелек, только большой, подвижный, жадный, а внутри — пшик.
Мне следовало подумать о серьезных вещах, о том, как тут же не растранжирить свой скудный денежный запас. Денег у меня было мало. Я даже не осмеливался пересчитать их. Да и не сумел бы: у меня двоилось в глазах. Я только чувствовал сквозь ткань пиджака, как тоща пачечка купюр у меня в кармане рядом со злополучными статистическими выкладками.
Мимо проходили мужчины, преимущественно молодые: лица словно из розового дерева, взгляды одинаково жесткие, челюсти, к которым трудно привыкнуть — настолько они крупные и грубые. Наверно, их женщины любят такие. Казалось, оба пола ходят здесь каждый по своей стороне. Женщины смотрели только на витрины магазинов, их внимание целиком поглощали сумочки, шарфы, разное шелковое тряпье, выставленное там в очень небольшом количестве, но расчетливо и категорично. Старики в толпе попадались редко. Парочки — тоже. Никто не находил странным, что я уже несколько часов сижу один на скамейке и смотрю на проходящих мимо. Тем не менее полисмен, стоявший посреди мостовой, уже заподозрил меня в неких тайных намерениях. Это было заметно.
Если уж власти обратили на тебя внимание, тебе, где бы ты ни находился, лучше всего исчезнуть, да поживей. Без объяснений. «В бездну!» — скомандовал я себе.
Справа от моей скамьи в тротуаре зияла здоровенная дыра, вроде входа в наше метро. Эта дыра, широкая, со спуском из розового мрамора, показалась мне подходящей; я заметил, что многие прохожие исчезали в ней и вскоре появлялись снова. Они спускались в это подземелье справлять нужду. Я мгновенно принял решение. Зал, где это происходило, тоже был мраморный. Представьте себе бассейн, откуда спустили воду, зловонный бассейн, озаряемый лишь тусклым, словно профильтрованным светом, который падает на расстегнутых, окутанных смрадом, багровых от натуги мужчин, прилюдно, с варварским шумом отправляющих свои потребности.
Они без церемоний предавались этому занятию под одобрительный гогот окружающих, как на футболе. Входя, они первым делом снимали пиджаки, словно перед гимнастикой. В общем, переодевались в форму: такой уж тут был ритуал.
Потом, рыгая, а то и делая кое-что похуже, жестикулируя, как сумасшедшие на прогулке во дворике психушки, они, расхристанные, устраивались поудобней в этой фекальной пещере. Новоприбывшим, пока они спускались по ступенькам, приходилось отвечать на тысячи омерзительных шуток, но они, казалось, все равно были в восторге.
Насколько наверху, на тротуаре, мужчины оставались корректны, выглядя серьезными и даже печальными, настолько перспектива опорожнить кишечник в шумной компании разнуздывала их, преисполняя неудержимым весельем.